Яна Розова - Юбилей смерти Страница 8

«Скорая», люди. Мне все равно.

Машка стоит рядом с моей каталкой. Она, как и все, думает, что я хотела покончить с собой. Я и сама теперь так думаю. Маша плачет, ругается, говорит: дура, мой дом построен ступеньками, и ты спрыгнула всего на один этаж вниз, а не на десять!..

Игорь Янов. Хрупкость

После кофе он предложил прогуляться – проводить Еву домой. Она согласилась, и новоявленная пара – высокая женщина, на которую оборачиваются мужчины, и мрачноватый человек в темном костюме – вышли на улицу.

Запах осени навевал воспоминания из прошлой жизни. Пропитавшись еще едва различимым запахом тлена опадающих листьев, врывался в легкие и кровь, чтобы отравить…

Она молчала. Будь это настоящим свиданием, Игорь уже смылся бы. В этой женщине пульсировало нечто тревожное, словно она все время ждала беды, а тот, кто шел с ней рядом, имел очень малое значение – так, прилипшая к подошве шелушка от семечки. И разговор не складывался. Осторожные вопросы она умело игнорировала, сама ни о чем не спрашивала. Болтала о какой-то чуши – погода, магазины, фитнес, подруга Маша.

Однако так просто расстаться с ней Игорь не мог. Ева олицетворяла шанс на спасение брата.

– Зайдете ко мне? – спросила она, когда они подошли к голубому двухэтажному дому, выстроенному еще сталинскими прорабами и рабами. – Я в Гродин недавно приехала, Маша сняла для меня квартиру в этом старом доме. И я люблю бульвар. А вы?

Мысль о бульваре вывела к Шарику – с ним же надо погулять! Тут Янов вздохнул с облегчением: обретаясь в доме Шишова, афган в гульках не нуждался, располагая возможностью в любой момент выскочить по делам во двор. Хозяин дома любил собак, а красавцу Шарику позволял все и даже больше.

– Обожаю бульвар, – ответил Янов. – И умираю, как хочу к вам в гости.

У Евы нашелся хороший дагестанский коньяк, шоколад и виноград. Янов расположился в кресле, она села напротив.

– Вы обещали почистить мой апельсин.

Он попросил нож, стал срезать с плода целлюлитную оранжевую кожу. Очистил от белой прослойки, разделил апельсин на дольки. Все это время она молча курила и наблюдала за ним с рассеянным видом.

– Любите апельсины? – спросил он, протягивая ей дольку.

– Да, очень, – она сразу же отправила дар за щеку. – Когда попаду в рай, буду только апельсинами питаться.

– Апельсиновый рай? Интересно.

– Не верите, что в раю много апельсинов? Ладно, когда придет время, я пришлю вам пару килограммов оттуда – на пробу.

Они рассмеялись. Ева снова закурила.

– Мне кажется, вас что-то беспокоит, – попытался спровоцировать ее Янов.

– Волнует, – поправила она.

– Что волнует? Может, помощь нужна?

– Нет, спасибо. Из Гродина я уезжала двадцать лет назад в жутком кошмаре. Черная полоса выпала. А сейчас приехала, и невольно припомнилось разное… Не по себе стало, – улыбнувшись, Ева приподняла брови.

Глянув на них, Янов вспомнил два слова: «соболиные» и «месяцем».

– Ясно, – он улыбнулся в ответ. – Воспоминания… А что это вы делаете?

Вопрос прозвучал глупо – он же видел, что она раздевается и идет к нему. Подошла, склонилась к его лицу и поцеловала. То есть, сначала слабо тронула его губы, а потом щекотно провела кончиком языка между ними и прижалась теснее.

Игоря словно окатило горячей волной – от губ и до самых пяток. Он притянул Еву к себе на колени, жадно впитывая исходящие тепловые волны и слабый запах духов, а может, просто ее кожи.

Поцелуй длился до того самого ощущения, когда все прочие обстоятельства и мысли потеряли для Игоря всякий смысл. И тут она резко отстранилась, встала, отошла.

– Я передумала. Уходи.

Отвернувшись, Ева подняла с кресла кружевные тряпочки, которые женщины называют бельем. Ловко натянула их на себя, достала сигареты.

Слегка опешивший Игорь туповато молчал целую минуту, а затем рассмеялся:

– Вы проверяете меня на вшивость? Целуете, потом гоните, чтобы по моей реакции сделать выводы о моем характере, темпераменте и так далее?

Теперь изумилась она – уставилась на него со смешным выражением детского недоумения.

– Ну и ну… Еще никто об этом не догадывался.

– Круто. А вам не страшно проворачивать такие штуки? Вдруг мужик попадется агрессивный, обидчивый, злобный? Вас не пытались за такое бить?

Ева фыркнула и расхохоталась, закинув голову.

– Бить? Нет, конечно! Это же финальная проверка, после множества предыдущих. К этому моменту я уже знаю, чего ждать от мужика. Но многие обижались, кое-кто пытался денег всучить, а был и такой, что захотел снасильничать. Получил по яйцам.

– А для чего проверки?..

– Ну, как для чего? Хочу понять, стоит ли этого человека делать частью моей Новой жизни. Не спрашивай – долго объяснять. Однако, интересно, что именно ты раскусил мои хитрости, – промурлыкала Ева.

Вдохновленный, он вскочил с кресла и подошел к ней. Она обняла его за шею, прижалась. Вторая горячая волна свалила с ног обоих.

Ночью Янов проснулся от вскрика Евы и основательного пинка по бедру. Оказалось – во сне он сжал ее с такой силой, что разбудил, напугав ее.

– Больно… – прохрипела, тяжело дыша, она. – Я испугалась, что задушишь!

– Прости, прости…

Он сел на кровати, вытер ладонью мокрый лоб. Встал и прошел в ванную, представлявшую собой длинную комнатку с окном. Коричневый тусклый кафель на полу и белые плитки на стенах напоминали о прошлом веке. В углу подмигивала живым огоньком колонка выпуска конца шестидесятых – новьё для этого интерьера.

Янов попытался вспомнить, что ему снилось. Нечто страшное – пропасть, обвал. А он хотел кого-то спасти, вынести, оттащить…

Из-за двери донесся ее голос:

– Игорь, ты как? Тебе не плохо?

– Мне хорошо, ложись! – отозвался он, не исказив правды – сердце билось оптимистично и ровно.

Вернувшись к Еве, склонился над ней и поцеловал.

– Прости, что-то приснилось. Отвык спать в постели красивой женщины.

– Да? – сонно пробормотала она. – Привыкай. Это надолго.

Утром он проснулся рано. Встал и сварил кофе, вернулся в постель, но пока будил Еву, кофе успел остыть. От нее и на самом деле оказалось невероятно трудно оторваться.

Жизнь третья

Он приходит утром, когда я уже не плачу. Свинцовое отупение душит меня изнутри и снаружи. Мне абсолютно нет дела до прошлого, настоящего и будущего. Такой безысходности не ощущалось даже после смерти мамы.

Он – обычный человек, наверное, лишь немного моложе ее. Маме сейчас исполнилось бы сорок восемь… Нет, пожалуй, мой доктор значительно моложе, только он слишком иссушенный, тусклый, блеклый для своего возраста. Меня осматривает очень внимательно. Долго ощупывает позвоночник, светит в глаза фонариком, заставляет показать язык, убирает со лба спутанные волосы. Наконец, спрашивает о настроении. Неожиданно для себя отвечаю: «Так же, как и у вас». Он делает вид, будто не понял, что я его раскусила: «Значит, с вами все нормально!». Слова он подтверждает негромким смешком, в котором я различаю такой острый вкус горечи, что мне становится стыдно за свою бестактность.

Тут я понимаю, что доктор знает о моей попытке самоубийства. Больше того, он сочувствует мне, что, конечно же, очень странно и непонятно.

Он уходит. Как его зовут? Он не представился или я забыла?..

Вэл не желает посещать меня в больнице. Он пишет записку и передает ее через медсестру – я же не встаю, нога в гипсе, да и сотрясение мозга солидное. Вэл пишет, что хочет развода. Я отвечаю ему через ту же медсестру, что хочу того же.

Машка держит меня за руку, говорит, что я обязана начать радоваться жизни. У меня есть Селена, у меня есть я сама. Рассказывает какие-то мрачные истории про каких-то людей, которые боролись и выживали.

Мне непонятно – зачем? Машка срезается на этом вопросе. Ей-то очевидно: жить надо ради жизни, потому что ты тут. А я все равно не понимаю – зачем?..

Будь у меня силы, я бы спорила. Я бы нашла слова, чтобы убедить всех вокруг в том, что жить следует, только если тебе не больно. Не так больно, как мне. Эта боль, она глубже, чем обида на свекровь, на Вэла. Боль словно бы растет изнутри, и нет ей исхода. Не пережить ее.

Машка гладит меня по голове, слезы из ее глаз скатываются по щекам к подбородку. Она стирает их ладошкой. Уходит.

Моего доктора зовут Александр Данилович Чудай. Войдя в палату, он сухо здоровается, не глядя на меня, подходит к другим. Понимаю, что моя очередь тоже придет, и все равно сержусь. Не хочу ждать его внимания, мне сейчас нужно!

Наконец, вот и он: старается не встречаться глазами. Я неприятна ему, наверное. Опускаю голову под давлением ужасного разочарования.

Он берет меня за руку, измеряя пульс. Вижу, что он оценивает мое состояние интуитивно, не считая удары сердца. Качает головой, советует психотерапевта. Мое молчание считает нормальным для человека после попытки суицида. Так и говорит вслух, но очень тихо, чтобы соседи не слышали. Идет к следующей травмированной, лежащей на кровати слева. Она сияет от его внимания, его прикосновений. Я ее ненавижу.