Ольга Покровская - Булочник и Весна Страница 87

58 Пьём за Николая Андреича

На следующий день я встал, как полагается, по будильнику, собрался, открыл ворота и увидел Илью, возвращавшегося со стороны часовни. Он шёл сквозь пласты тумана – блёкнул, как будто его стирали ластиком, и проявлялся вновь.

Уже несколько дней, с тех пор как случилось одно из устроенных Петей чудес и северная стена часовни стала пригодной для росписи, Илья бегал по утрам полюбоваться на свой подарок. К делу он пока что не приступил, а только прицеливался, примерял свои таинственные видения на гладь стены. Его работа у меня близилась к концу, и можно было бы переместиться на новый объект, но Илья не искал объекта, продолжая расточать по окрестностям своё бесплатное время.

Выбравшись из мокрой травы на дорогу, он подошёл и с озабоченным выражением лица протянул мне рисунок. Я глянул: Николай Андреич в шинели, слегка присыпанной снежком, стоит на тонкой ниточке, на крохотном канатике над угольной преисподней. В руке его – чемодан советского покроя, над головой – белое небо и в нём ворон.

– Это что? – спросил я, как-то похолодев.

– Так ты как мне вчера сказал, что Николай уезжает, прямо он у меня не выходит из головы! – объяснил Илья. – Как думаешь, может, чем помочь?

Я молча вернул ему рисунок.

«Чем ты поможешь? – думалось мне по дороге в булочную. – Твоей наивностью, Илья, Тузин набивает спектакли, а в жизни ему нужно признание! Чем я помогу, когда не умею связать двух участливых слов? Что, опять деньгами?»

Добравшись, я принёс себе чай и засел в кабинете проглядеть накладные, но внимание распадалось. Перебивчивый пульс моих друзей толкался в висках, мешаясь с моим собственным сердцебиением. И сам собою складывался в уме список всех, кто должен пострадать или выиграть от решения Тузина. Мотя, Ирина с Мишей, Петя, даже и мы с Колей, поскольку в случае отъезда Николая Андреича нам грозит остаться в деревне одним, – все мы были на кону. Я старался втолковать себе: жизнь – большая волна. Ты не оседлаешь её, если зациклишься на подсчёте битых ракушек. Но внутри не верил этому ни на каплю.

Утро прошло впустую. А когда я собрался наконец взяться за дело, в коридоре раздался стук шагов, и через мгновение ко мне в кабинет влетела гимназистка в длинном платье, в башмаках на маленьком каблучке, с плотными косами, перевязанными коричневой лентой. Я даже усомнился в первый момент – Мотя, неужели ты?

– Николай Андреич отказался! – крикнула она срывающимся голосом и, схватив со стола чашку с остывшим чаем, глотнула. – Этот гад хотел его взять без нас! А он отказался! Представляешь, заходит в театр сегодня утром и говорит: всё, ребята, навеки с вами! Будем работать, договариваться с Жанной! Ты понимаешь, что это значит? Это значит – на свете есть честь! На свете есть верность! – Тут Мотя умолкла, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя, сильно втянула носом воздух и, завалившись локтями на стол, расплакалась.

Ну вот и всё – Николай Андреич принял решение. Живые «машки» и «глашки» одержали победу над медью и золотом. Я сел напротив и посмотрел на ниточку пробора в Мотиных волосах. Вместо пацанки на роликах за моим столом ревела барышня в чёрном шерстяном сарафане, с косами, какие носили сто лет назад. Её слёзы пахли, как сирень на выпускном, – счастливым будущим и верой в человека. Если б только я мог приобщиться к этой вере, прыгнуть на подножку и уехать с барышней в её весёлый приморский город.

– Моть, а ты почему с косами? – спросил я.

– А я с утренника! – объяснила Мотя, стерев кулаками слёзы. – Давали «Сказку о потерянном времени». И Николай Андреич был! Просто пришёл, сел в первый ряд, смотрел и улыбался. Я еле доиграла – и к тебе!

Тут она внимательно посмотрела мне в лицо и, совершенно утешившись, сказала:

– Слушай, Костя, а давай отпразднуем? Купим всего – и закатим пир в честь Николая Андреича! Можно прямо у вас в деревне! Я так рада! Так хочу со всеми делиться! – Она вскочила и, взяв меня за оба локтя, тряхнула. – Хочу, чтоб тебе было весело! Чтобы ты жил, понимаешь? Я уже год смотрю, как ты не живёшь! Хочешь, если будет костёр, я даже для тебя пройдусь по углям? Меня фокусник научил, в Батуми!

К вечеру шквалистый ветер угнал на Тверь тишину октября. Я вышел на потеплевший воздух и, сев в машину, за минуту доехал до театра. В назначенное время Мотя выпрыгнула из дверей – всё в том же школьном шерстяном сарафане, с косами – и сказала, что Николай Андреич ещё задержится, зато мы успеем подготовить торжественную встречу самого честного человека в мире. Пока мы шли к машине, тёплый шквал кидал в нас листву и обломки веток. Внушительное для середины осени тепло – плюс пятнадцать – согрело городок. Пахло югом: дымом, пылью, а иногда, в порыве ветра, – чистейшим вином «Изабелла». В придорожном супермаркете мы с Мотькой купили всякой снеди и поехали в Старую Весну – праздновать верность Тузина.

Илья был поставлен разжигать у забора костёр, и скоро пионерские галстуки затрепетали над землёй, сдуваемые вбок сильным ветром. Коля принёс сухого хворосту и две табуретки. Самодельные широкие их поверхности, сдвинутые вместе, сошли за походный стол. Мотя побежала в бытовку за стаканчиками, а я отправился звать Тузиных.

Мне открыл Миша с розовыми от компьютера глазами. «Тише ты!» – притопнул он на старого пса, кашлем протестующего против моего вторжения.

– Заходите, я здесь! – донёсся из кухни голос Ирины.

Я вошёл. Ирина сидела за столом, усыпанным ворохом лоскутов.

– Костя, вы слышали? Мы не едем ни в какую Москву. Николай Андреич решил, – произнесла она и подняла на меня заплаканные глаза. – Я всё молилась, чтобы Бог разрешил, как нужно… – Она умолкла и, зачерпнув цветных лоскутов, поднесла к носу. По одному, как лепестки какого-нибудь пиона, они осыпались.

– Жизнь меня держит за косу, – успокоившись, проговорила она.

Я позвал их с Мишей присоединиться к нашему огоньку. Ирина испытующе взглянула – нет ли среди «нас» Пети? И поняв, что нет, качнула золотой головой:

За несколько минут, что я был у Ирины, стемнело, и наш костёр расплясался вовсю. Ветер с силой трепал его гриву. Я пошёл на огонь, словно это готовый к отплытию корабль ждал меня. Мотя махала с палубы, призывая поторопиться. Из Отраднова, которое могло бы в блеске прожекторов сойти за портовый городишко, неслась танцевальная музыка.

Я знал, что чествование отсутствующего Николая Андреича было придумано Мотей для того, чтобы меня встряхнуть. Но, наверно, я был проклят, «испорчен» – мне никак не удавалось зацепиться за радость.

Я подвинул чурбачок и сел рядом с Мотькой. Илья с Другого берега костра посмотрел на нас внимательно и нежно, как будто мы были луговые цветы. Достал было карандаш и бросил. Уткнул локти в колени и, подперев голову, ушёл в кленовое цветение огня.

Мотя чувствовала, конечно, провал своего плана и в наивной надежде на вино следила, чтобы я пил побольше. Кроме того, она уморительно рассказывала случаи из гастрольной жизни и прочую чепуху, призванную меня развлечь. Мы с Ильёй и Колей смеялись до слёз, потому что это действительно было смешно, но даже смех не разгонял холода.

А затем нашего полку прибыло. Раздуваемая ветром тень – Ирина в шали поверх пальтишка – ощупью пробиралась к огню.

– А я к вам! – сказала она и, робко улыбаясь, зашла в круг света. – Миша отпустил: говорит, сходи, мам, а то что ты всё дома сидишь! Представляете, какой мальчик!

Мотька глянула было набычившись на мучительницу Николая Андреича, но вдруг простила.

– Приобщайтесь! – сказала она и, отломив кусок от изрядно пощипанного каравая, протянула Ирине – как трубку мира.

Закусывая этим хлебом, Ирина выпила чашку вина, и виноградная волна умиления подхватила её.

– Ах, какие вы, ребята, хорошие, вольные! У вас настоящая жизнь, каждый день что-то новое может свалиться, удивительный поворот! – улыбаясь проговорила она. – А у меня всё одно и то же, да ещё молюсь: мол, Господи, и не надо ничего, лишь бы все были живы-здоровы. И я так рада, что на вас смотрю. Что хоть вы живёте!

Дальше слушать про «жизнь» мне было невмоготу. Объявив, что иду в машину за сигаретами, я спрятался во мрак, подсвеченный пажковской стройкой, и из холода его, как с другой планеты, посмотрел на земной бивак. Коля мелко ломал хворост и подбрасывал в огонёк. Барышни, слегка захмелев, прислонились друг к дружке плечами и вели доверительную беседу.

– Так я же и говорю – они с Костей прямо похожи, ростом, складом! – вполголоса растолковывала Моте Ирина. – Только у него глаза карие. И вместе с тем такие прозрачные, светлые! Как будто сквозь чай солнце горит!

– Любовались уже, – отвечала Мотя. – У самих не хуже! – и вытаращила на Ирину глаза.