Наталья Рубанова - Сперматозоиды Страница 9

О, накрахмаленная удавка воротничка-стойки («И ничего он не давит, не притворяйся!») и кусачего («Да оно совсем не колется! И не выдумывай!») форменного платья – унылого, темно-коричневого («Зимой и летом одним цветом ЧТО? – школьная форма, Ёлочка!»)… Самым же неприятным кажется Сане напяленный («Что значит напяленный? На перемене нахваталась?») на арестантскую робу – минус десять лет жизни – фартук, словно бы приказывающий СИДЕТЬ! маленькой самочке… Но Сана не хочет, не хочет на место, не хочет фартука, особенно – белого, подразумевающего появление в школке на час раньше, где: «Кто дежУрные? – Мы дежУрные – Самые дежУрные – Лучшие дежУр-нЫ-Е…», а потом весь день: «Жиртрест-мясокомбинат, жиртрест-мясокомбинат!» – худо, худо Мите Копейкину, что там Санины ссадины – цветочки! Его дед после уроков встречает, чтоб пионеры часом почки-то не отбили… Особенно достается эндокринному от Кащейки. Когда ее словечки переходят, по мнению Саны, Митин болевой порог, она подхватывает свой ранец, и… олэй! Дубасить друг друга без синяков, почти профессионально – взрослые не должны ничего знать: первое условие.

Первый раз ей задрали подол форменного платья в третьем классе: на перемене, в шутку. Потом оказалось, что на урок, то есть до кабинета, нужно в прямом смысле дойти: дойти сквозь «коридор в коридоре» – через природу животную к природе неживотной; добраться – доползти? долететь до смерти? – туда, где над черной доской, устрашающе поблескивающей от сладкой воды (сахар приносят по очереди, у классной график), зависли портреты обоих Ильичей (аббревиатурка БЛ) да вырезанная криворукой училкой ватманская полоска, напоминающая павшим духом: «Учеба – наш главный труд!»

…итак, Сана, твой выход: пространство между пунктами А и В оккупировано врагами, на подоконниках – С – зрители: сочувствующие и равнодушные. Чтобы преодолеть расстояние от А до В, нужно всего лишь просочиться сквозь строй добежавших живчиков, выбравших, против кого они будут дружить (много позже, мутируя в пресловутый офисный планктон, эти ребята продолжат скучные свои игры, переведя их в разряд корповойн низшего пошиба).

Поначалу Сана отступает, но вовремя останавливается, понимая: хоть раз дашь слабину – пощады не жди. Впрочем, не следует ждать ее, и не капитулируя: направо пойдешь – себя потеряешь, налево… Сана отчетливо слышит барабанную дробь, хотя прекрасно знает, что никаких барабанов здесь нет и быть не может, и вдруг ловит себя на том, что все это с ней уже было – отчасти дежавю, но лишь от части. Да-да, т а к она уже шла, шла, гордо подняв голову, сквозь «коридор в коридоре», шла с такими же, как и она, отступниками, выступившими против Системки, с которой, как выяснится после расстрела (голубейшее небо, наст, скрипящий под босыми ногами, пронизывающий до костей страх – да не до костей, чего там! до штанов мокрых!), не нужно бороться: единственно верный способ – не замечать, не подпитывать, перехитрить Чудище Обло, бесстрастным соглядатаем стать.

Пространство, в котором находится оболочка Саны, меняется прямо пропорционально изменению излучаемых ею мыслей – дважды два: что потопали, то и полопали – только вот в школках этому не учат, потому и идет с Цинциннатом по коридору, освистанная: непрозрачна. Кащейка рычит: «А-ту ее! Чо, маленькие? А-ту!» – и несется во всю прыть на Сану, которой уже подставляют подножку: и еще, еще… Просвечивай, как мы – ты такая же, как мы, ясна-а? – или сдохни! «Ры-жа-я, ры-жа-я, ры-жа-я – бес-сты-жа-я!» Сана падает, поднимается, встает, падает, поднимается, встает, падает, поднимается – и вдруг замирает. Чернь, требуя компенсаторных слез, затихает, Кащейка шипит: «Чо! Да чо она, ваще, в натуре!» – и вот Сане задирают подол, снова и снова, она даже не успевает его одернуть; но самое гнусное то, что Митя – «жиртрест-мясокомбинат» Митя Копейкин – не на ее стороне. И ладно, ладно б, на худой конец, был он просто наблюдателем – ан нет: и он, и он тоже над ней смеется…

Сана вжимается в батарею, словно затравленный зверек – в прутья клетки, и, сосредоточившись, закрывает глаза, чтобы уже через секунду прыгнуть в самую гущу охотничков. Она не знает, откуда в ней столько ярости – знает лишь, что никому не позволит над собой издеваться: да пусть ее лучше тысячу раз убьют, чем унизят. «И откуда в таком маленьком ребенке столько злости? – разведет руками классная (ярко-розовый, местами облупившийся, лак на ногтях, тусклые кольца на толстых пальцах). – Я думала, она кого-нибудь покалечит! Вы не хотите посоветоваться с психиатром?». Мать нервно улыбнется: «У нас нормальная семья» – пощечина, впрочем, долго горит на щеке Саны: «Ты мне можешь сказать, что на самом деле происходит?» Сана сопит: как такое расскажешь?..

Травля продолжается несколько месяцев: сражается Сана отменно – что ж, у каждого своя война – и, пожалуй, даже входит во вкус. Она радостно разбивает врагам носы, а потому синяки на худосочном ее тельце цветут пышным цветом; лишается и целого зуба, но горюет по незначительному сему поводу недолго. Когда же Сана ломает руку самой Кащейке, от нее, наконец, отстают. С легким сердцем перечитывает она в первый спокойный вечер любимого Капитана Коко[23]: «Я живу в солнечной квартире. На моем столе груда бумаг и глубокая чернильница. Я макаю в чернильницу перо, беру лист бумаги и все время пишу. Пишу с утра до вечера. Такая уж у меня работа». Входит отец: его всегда интересовало, что читает – и читает ли вообще – дочь: такая уж у него работа. Пробежавшись по первому абзацу, он откладывает книгу, потом открывает другую, лежащую рядом, и бормочет: «Я живу на даче в Переделкине. Это недалеко от Москвы. Вместе со мною живет крохотный лилипут, мальчик с пальчик» – и неожиданно приходит в бешенство: «Один, понимаешь, в Переделкине, другой – в солнечной квартире… А я?.. Тут, с вами?..»

[ «сады земных наслаждений»]

Спустя годы, когда квартира – пусть не солнечная, пусть не слишком красивая, но все же своя, на Куусинена – пойдет за чудовищные сестрицыны должки, после чего у Соньши и поедет крыша (ЧП «Шеломова», смеяться после: «лопата», «разборки», «бабло», «тюрьма», «замочат»), Сана, обреченно упаковывающая книги, наткнется на рассохшийся томик и обнаружит гербарий. Начало восьмидесятых?.. Семидесятые?.. Сколько он пролежал здесь, этот вот лист дуба, к которому и прикоснуться-то страшно, не дай бог, рассыплется? А вон тот, вишневый?.. И клены, клены, конечно – золотистые, оранжевые, зеленовато-коричневые, бордовые, красные: дар напрасный, дар случайный[24]… Каждую осень собирала Сана с отцом разноцветные букеты: тут и там стояли они, на кухне и в гостиной, в коридоре и спальне, в вазах настольных и напольных… Если уткнуться носом в страницу, знает Сана, можно успеть на машинку времени.

Вещи, ве-щи, будь они неладны… Обезумевшая мать тряслась больше всего за ф-но; Сана же, оказавшись в полупустой, будто б еще в своей комнатке, встала на крутящийся стул да и потянулась интуитивно к верхним полкам. Детские книжки, ее книжки… Как могла забыть?.. Это ведь то, без чего живешь вполсилы, понарошку, зная, что лишился незримой, но от того не менее мощной, поддержки, явленной самим их присутствием в одном с тобой пространстве – и вовсе не потому, что в детстве ты был якобы счастлив: нет-нет… Сана никогда, за исключением редких моментов, не была счастлива – да и что такое счастье? Вот вспышки… пронзительные его лучи – поначалу ласкающие, а потом неизбежно опаляющие все ту же шкурку, – да, пожалуй… Но и только.

Когда ей впервые стало скучно с людьми? Сана спасалась от них (особенно нудными казались, разумеется, «взрослые» разговоры), зарываясь в буквы, благо читать научилась рано – и не по букварю: нелепая эта штуковина сразу вызвала у нее резкое отторжение, спровоцировавшее не менее резкое раздражение учительницы первой. «Какая разница, что ты умеешь? А другие вот не умеют, и что – глупей тебя? Будь как все, Шеломова: все по слогам – и ты, все медленно – и ты, все хором – и ты: выделяться права не имеешь. Ты понимаешь, как много для тебя страна сделала и во сколько ты государству обходишься? А чем обязана родной партии и Леониду Ильичу лично – знаешь?..» Сана не ведала, чем обязана Леониду Ильичу лично и что сделала для нее родная партия (про раскулаченного, расстрелянного красными прадеда по материнской линии, как, впрочем, и про сгинувшую на лесоповале – едва ли, увы, не «штамп», но так ведь оно и было – красавицу-прабабку по отцовской, она о ту пору слыхом не слыхивала), а еще – и это было самое главное – не могла «как все»: не могла и только потом уж не хотела. «Да она не просто хочет, чтоб я как все стала – она хочет, чтоб я хуже себя самой стала!» – отец после подобных словоизлияний смурнел и кашлял, а мать играла в ту нелепую, но вовсе не безобидную игру, правила которой узнала от своей матери, а та – от своей: «Ну и читай себе медленней: обмани, схитри…» – «Но если я читаю быстро, я что – плохая поэтому?» – Сана едва не плакала.