Ольга Покровская - Булочник и Весна Страница 94

Не помню, сказал ли я ему что-нибудь. Вряд ли. То, что мы дышим и чувствуем, что живой человек примчался на помощь, казалось мне случайностью, которая не продлится дольше мгновения.

Крепко прихватив меня за плечо, шаря фонарём по завалам, Петя двинулся прочь с участка.

– Выскажись! – велел он дорогой.

Я молчал, не находя в себе никакой мысли.

– Выскажись! – сильно тряхнул он меня. – Просто скажи, что чувствуешь! Это нужно!

Я напряг силы, стараясь соскрести со своего разорённого дна самое главное, и вымолвил:

– Всюду смерть.

– Смерть? – переспросил Петя. – А может, это тебе приснилось? Пойдём в машину, расскажешь поподробнее. Плохие сны надо рассказывать.

Мы вышли за калитку, на свет пажковских прожекторов. Петя достал из багажника спортивную сумку, выудил оттуда ветровку и велел надеть. Я был в одной футболочке и подрагивал уже заметно.

– Ну психанул, с кем не бывает! – объяснил он, сунув мне сигарету, и заботливо поднёс зажигалку. – А психует, брат, знаешь ли, каждый по средствам. Был бы ты бедный безработный и семеро по лавкам, пожалел бы домик. Спалил бы, вон, как некоторые, рояль…

Пока мы курили, из Колиной калитки вылетел Илья. Я обрадовался ему – два ангела лучше одного. И сразу почувствовал себя уверенней. Даже откуда-то взялись слова.

– Ты понимаешь, сам, своими руками, взял и отстегнул карабин! И, естественно, рухнул! – сказал я то главное, что не мог почему-то сформулировать в разговоре с Петей.

– Ты про какой карабин говоришь? – со всей серьёзностью спросил Илья.

Как всякий нормальный сумасшедший, я отлично знал свою «легенду» и ответил не задумываясь: карабин – это моя семья. Промежуточное звено между грешным мной и этим, как его… слушай, Илья, не владею я твоей богословской лексикой!

– А как же ты его отстегнул? – с сочувственным любопытством спросил Илья.

В двух словах я рассказал моим друзьям о том, как простил Кирилла и обидел Майю, как сказал, что не буду дёргать Лизку и, мол, вообще мне дела нет…

– Наврал и получил по шее? – догадался Илья, и в голосе его послышалось облегчение.

– Ладно, ты погоди пока, не грузи его, – сказал Петя. – Пусть покурит лучше! – и сунул мне ещё сигарету.

Как-то по-новому оглядевшись, я почувствовал, что в непосредственной близости Харибды нет. Конечно, она не ушла совсем, но хотя бы временно затаилась, давая мне продышаться. Пахло свежим осенним полем и опятами. «Боже, милостив буди мне грешному», – по-суфлерски подсказали мне звёзды. А на алый Марс, низкий и угрожающий, натянулись, откуда ни возьмись, облака.

– Лавочек теперь напилить можно! – сказал Петя, взглядывая в проём калитки на бурелом разбитого бруса.

Ему жалко, конечно, было меня, дурака, но он не подавал виду, держал себя спокойно, без сочувствия. Как если бы превращённый в руины дом был нормальным делом, вроде стопочки коньяку после прений с начальником.

– Я, Плюх, на недельку его от вас увезу. Нечего ему тут делать, – решил Петя. – А мои бойцы пока завал разберут. Костя, ты как, не против? Заодно сыграем тебе с Тёмычем нашу программу – оценишь! Он в Москве сейчас.

Мне было нечего возразить на Петино райское предложение. Человек берёт меня под свою ответственность, хочет спасать. Как я могу быть против?

Когда мы сели в машину, он сразу включил музыку. Шагом, прозрачным и ёмким, как мера всему, над миром взошла мелодия из любимых Петиных «гольдбергов». Её вёл Гленн Гульд, чудак из Торонто, трогательно подпевая своей игре.

Часть третья

62 На поправку

Надо признаться, я неплохо отлежался у Пети. Он возвращался с работы не поздно, много играл, но при этом не забывал позаботиться о моём душевном здоровье. Забота заключалась главным образом в том, что он таскал меня ужинать куда-нибудь, где кормят на убой. Кроме того, я был дважды удостоен чести присутствовать на его домашних репетициях с прибывшим в Москву Тёмушкиным. Мне не понравился этот парень с затравленным взглядом, этакий свихнувшийся физик в старомодных очках. Виолончель его, правда, говорила человеческим голосом.

В свободное от Петиных мероприятий время я «наносил визиты». Первый был к родителям. Я хотел скрыть от них происшедшее, но не смог. Вошёл – и сразу повинился.

Отец не прокомментировал новость ни единым словом. Только качнул головой и как-то поблёк, наверное, считая и себя виноватым в случившемся. Мамина реакция была веселее отцовской.

– Это хорошо! – порывисто сказала она, кладя ладонь мне на руку. – Это знак, что ты вернёшься в Москву, будешь с нами – вот что я думаю! Чёрт с ним, с домом!

Я решил не развеивать её иллюзий и провёл отличный вечер в стиле ретро – с папой за шахматами. Остаться у родителей ночевать после всех моих новостей показалось мне стыдно. Я соврал, что мне надо в булочную.

Провожая меня, уже в дверях, мама сказала:

– Ну и что же: зима на носу, а ты опять в бытовке? Твою комнату, конечно, завалила Лизка – ну и слава богу, пусть у девочки будет место. Но я могу отдать тебе свой кабинет! Выгребу барахло…

Я остановился и посмотрел на маму. Её лицо было напряжено и измучено неразрешимыми задачами, которые в последние годы я накидал ей. Кабинет был маминой душой. В нём она находила то, чего не дали ей мы с отцом: красоту, ясность мысли, благородство целей. И вот она готова была вымести свои книги, возможность уединения – всю свою спасительную параллельную жизнь, лишь ради того, чтобы заманить в Москву одного придурка!

Не найдя никаких слов, я поцеловал её и уехал.

А ещё через день, поднабравшись мужества, отправился к Майе – просить прощения за грубости, которые наговорил во время последней встречи.

Мы условились пересечься в родительском дворе, вечером, когда они с Кириллом приедут забирать Лизу. Я сказал, что никакого холода сердца, конечно, нет. Но бояться меня не нужно – доставать никого не буду, как обещал.

Майя смотрела на меня удивлённо – как учитель, обрадованный неожиданно хорошим ответом двоечника. Когда я собрался уходить, она взяла меня за локоть:

– Подожди! А может, пойдём к твоим? Посидим, поговорим о Лизке!

Я мельком глянул на Кирилла, угнетённо ждавшего у машины, и сказал, что сейчас не могу.

Майя сняла с моего плеча нитку, которой не было, и кротко улыбнулась:

– Ладно, тогда потом.

Я вернулся домой в смущении. Моя ясность пошатнулась. Бог знает, что ещё могло произойти в нашей, несмотря ни на что, общей жизни.

За несколько дней мне порядком надоело отдыхать, и я, покинув Петин гостеприимный кров, перебазировался в булочную. В канун дня рождения я уже успел убедиться, что это вполне пригодное место для жизни. Здесь было всё – диван, душ, кофемашина. Я мог встать на рассвете и, спустившись в пекарню, насладиться счастьем хлебопёка, которое порядком забыл. Маргоша радовалась моему интересу к делу и заявила даже, что я «возрождаюсь».

Само собой, мне хотелось заехать в деревню, поглядеть, что я натворил. Но Петя как следует застращал меня «рецидивами» и велел ждать, пока рабочие, позаимствованные им у щедрого Михал Глебыча, не разберут бурелом.

Я попросил, чтобы, разбирая, они поглядывали – нет ли где брусины с резной иконкой. И уже на следующий день Петя привёз мне вырезанный бензопилой «кубик», одной гранью которого и являлся мой подарок. Я взглянул с виной на тихих ангелов – конечно, они во всём были правы.

Что касается Ильи, Петя сообщил, что за время, прошедшее после крушения дома, тот умудрился начать и закончить роспись в часовне. Видно, моя бешеная выходка разбудила в нём волну вдохновения. Фреска вышла маленькая, но при этом – несомненный шедевр! Петя всерьёз собирался поговорить с Пажковым насчёт устройства Илюши в храм.

Больше я не хотел ждать и следующим утром, прихватив рюкзак, в котором у меня лежали вещи и брусок с иконкой, своим ходом поехал в деревню. Дождь стучал в стекло автобуса, привёзшего меня в затёкшее лужами Отрадново. Освобождённо я спрыгнул в одну из этих луж – как простой безлошадный смертный – и потопал к часовне.

Вход в неё был завешен брезентом, исстрелянным косым дождём. В совершенном безлюдии я вошёл и при скудном свете хмурого дня увидел фреску.

Она и правда была небольшой – как деревенское двустворчатое окно. Скромное окошко, проявленное в наш бедлам из мира радости. Илья дерзнул изобразить на подлатанной стене легенду об основании монастыря: на дальнем плане виден холм Старой Весны, на переднем – река. Прозрачные, отливающие небом волны несут лодчонку с двумя путешественниками. Один – деревенский паренёк, перевозчик – упёрся в вёсла. Другой, соломенноволосый странник с нежным русским лицом, выпрямился во весь рост. В его руке узелок, над головой свет. На лице запечатлён миг, когда растерянность сменяется дерзновением. Он уже почуял, что на крутом еловом берегу, куда везёт его мальчишка-лодочник, будущий собрат по обители, его ждет судьба. За лодчонкой по волне ступает ангел и лёгким жестом торопит её к заветному берегу.