Ольга Покровская - Булочник и Весна Страница 98

Прошло совсем мало времени. Я едва успел вскипятить воду для пельменей, а герой уж был тут как тут.

– Ну, поздравь! Ещё лучше, чем я ждал! – воскликнул Петя, по-зимнему, с паром, врезаясь в тепло. – Выхватила – стала разглядывать. Увидела Илюхин рисунок – и в слёзы! Обняла, само собой, расцеловала!

Я уставился на него с улыбкой. Куртка распахнута, волосы чёрной бурей.

– Врёшь!

– Вру? – Петя засмеялся и, сняв облепленные глиной ботинки, прошёл к столу. – Может, и вру! Ты сыпь пельмени-то! Меня ужином небось не кормили! Отправили восвояси! У неё у пса, видите ли, сердечный кашель – волнуется на чужих. Это я-то – чужой. Да он рад мне просто!

– Ну а что с твоим мероприятием? Приедет?

– А как же! Если только Миша будет здоров, если пёс будет здоров, муж, кошка, голубь. Ну здоровье близких – это её бзик, с этим надо мириться. Значит, будем мириться! Господина режиссёра, кстати, не было, – озабоченно качнув головой, проговорил Петя. – Вроде они там рыбу ловят всей компанией, с Ильёй и Коляном. Караси, говорят, под зиму пошли на речке, как грибы. Ты не в курсе, что это за бред? Какие караси? С ума они посходили?

Петя сел и, облокотившись о стол, взял лицо в ладони, как в овальную рамку, отчего оно сразу стало наивным.

– Я даже удивляюсь! – произнёс он, устремив на меня недоумённый взгляд. – Какая простая у меня теперь формула счастья: Ирина, музыка, финансовый успех. И до всего рукой подать – и ничего в руке. А когда подступит, как ты говоришь, «бренность» – что возьму с собой?

Тут его взгляд дотронулся до бруса с иконкой Ильи, который я пристроил на подоконнике. Он взял деревянный кубик в руки и заглянул в него, как в книгу.

– Знаешь, если у нас с Ириной сложится, вот те крест – заживу по душе! Пажкова пошлю подальше, Сержа прощу! Чёрт, жалко, машину Мотьке проспорил! – Он вернул «ангелов» на место и подошёл к газовой плитке, где забурлили уже пельмени. – Больше-то вряд ли заработаю. А прикинь, если вернусь преподавать – то-то Наташка обрадуется!.. Вернусь, вернусь… – заговаривал он сам себя, мечтательно глядя в кастрюлю. – Жить есть где, тесновато, правда, на троих. Большой у меня поэтому соблазн не рвать с Пажковым, попахать ещё. Но с другой стороны, не хочу повторять вашу с Майей историю, когда за бабки эти хреновы всё забирают подчистую – и душу, и любовь… – Он взглянул на меня. – Прости, брат! – И, мигом очнувшись от жениховских грёз, снял со стула куртку. – Не буду я ужинать, поеду! Я б остался, да у нас завтра в девять встреча, и при костюмчике. Найдётся у вас в деревне костюмчик? – улыбнулся он и, счастливый, вышел под чистое небо вечера.

Я проводил его до дороги и, покуривая, проследил взглядом, как он сбегает вниз, в глубокую синеву востока. В конце спуска, у площадки перед комплексом, где была припаркована его машина, Петя сошёлся с группой из нескольких человек. Благодаря силуэту шинели в них нетрудно было признать моих возвращавшихся с реки соседей.

Пару минут длилась неясного содержания беседа, а затем кучка закопошилась и на скользкой дороге в гору появились один за другим Николай Андреич, Миша, замотанный поверх курточки зимним шарфом, Коля с удочками и Илья с Петиной программкой в руке. Проходя, Тузин даже не повернул в мою сторону головы, хоть я и стоял у забора.

– Ну, что караси? – спросил я у Коли.

Он махнул рукой и побрёл к себе. А Илья остановился в растерянности возле калитки. Судя по всему, то, что произошло под холмом, смутило его всерьёз.

– Ну что? Все живы? – спросил я и, не дождавшись ответа, велел ему идти в бытовку ужинать. Илья, будучи неумышленным вегетарианцем, не ест пельмени, зато уважает свежий хлеб.

Он послушно явился, снял у входа мокрую куртку и сел к столу. Но ни чай, ни булки не завлекли его. Он был занят недавней встречей.

– Ну как же так? – проговорил он, взглядывая на меня с вопросом. – Вот Петя человек талантливый, с душой, а разбойничает, как без креста!

В следующие пять минут я узнал от Ильи подробности столкновения. Когда рыбаки проходили мимо, Петя как раз отпирал дверцу своей машины. Выразив бурную радость по поводу встречи, он тут же достал из кейса программку и вручил Илье, извиняясь, что нарушил авторские права на его блестящий рисунок.

Тузин, человек по природе своей любопытный, не мог не сунуть нос в листок и, естественно, нарвался на приглашение. Петя сказал, что будет рад, если Николай Андреич составит компанию Ирине и почтит мероприятие своим присутствием. Тем более что всем нам известна его кровавая страсть к роялям!

В ответ Тузин посоветовал Пете отчаливать, поскольку темнеет, а дорога скользкая – недолго и в кювет.

– Что вот им делать? Прямо горе! – сокрушённо подытожил Илья и, так и не притронувшись к еде, запросился спать в свою избушку. Я сунул ему булок и отпустил с Богом.

Ночью я проснулся от далёкого крика, детского или женского, и, одевшись кое-как, вывалился на крыльцо. Чёрное небо со звёздами и морозный, сшибающий дыхание ветер мгновенно выгнали из меня остаток сна. Я оглядел участок. Дверь избушки была распахнута. В дождливом свете лампочки на ступеньках стоял, озираясь, Илья.

– Это где? – крикнул я.

– Вроде у Тузиных! Мишин голос. Там ещё грохнуло что-то!

– Ну рояль-то он уже порубил! Думаешь, за буфет принялся?

Стоя каждый на своём крылечке, мы перекликались с Ильёй, разделённые, будто рекой, ночной непролазной глиной.

Минут пятнадцать мы караулили, но дом Тузиных больше не гремел и не вскрикивал. Илья пошёл спать. Учитывая совмещённую деятельность монастырского штукатура и вольного художника, часы его сна были считанные.

А я оделся, взял фонарь и, подчинившись гнавшей меня тревоге, направился в сторону Тузиных. Мне хотелось убедиться, что всё тихо у них в саду и нет никакой беды.

Дойдя до их забора, я погасил фонарь и прислушался. Ветер, гудя и гремя, прочёсывал голые ветви сада. В какой-то момент в глубине ветреного завывания мне послышался странный звук – как если бы кто-то часто, шумно качал меха. Я отогнул проволочку калитки и, подойдя к дому, различил на крыльце силуэт собаки. Тузик сидел, неестественно выгнув шею, и мелко, с хрипом, дышал. Он увидел меня, но, занятый трудной добычей воздуха, не переменил позы, только длинно, неотрывно уставился мне в глаза.

Я взошёл по ступенькам и сел рядом с Тузиком на корточки. Мои ладони тут же вспотели, по спине промчался озноб, и дикая мысль врезалась в голову: как будто через нить собачьего взгляда, как по каналу связи, я могу отправить послания прадеду, бабушке, всем моим ушедшим.

Вспышка разума разогнала бред. «Давай уже, топай домой! – приказал мне трезвый рассудок. – Хватит шляться по чужому участку. А то выйдет Николай Андреич и на нервной почве пристрелит тебя из двуствольного реквизита».

Я прощально глянул на пса – он по-прежнему хрипел на крылечке – и, мало что понимая, вышел из сада на улицу. Всё было неладно. Как будто кто-то ткнул в старовесеннюю жизнь вилкой, как в разваренную картошку, и её целостность дала стремительно растущую трещину. Ещё миг – и она распадётся на бесформенные, исходящие дымом куски.

В припадке тревоги я достал телефон и вызвал Петин номер. Он не отвечал. Длинные гудки тянулись дождём.

Чёрт тебя побери, Петрович! Мало мне Тузика! Теперь ещё гадай – не вмазался ли ты в кювет или об фонарь, как пророчил тебе Николай Андреич!

Я глянул на подаренные Петей часы – четверть пятого. Поскорее дошёл до дома, собрался на автомате и наезженным путем, почти на ощупь, покатил мимо стройки, мимо монастыря – в предутреннюю пекарню. Я ехал не быстро, отслеживая обе обочины извилистой лесной дороги. Петиной машины не обнаружилось. Значит, по крайней мере, он добрался до освещённого шоссе.

Дурацкий день, начавшийся бессонницей и страхом, не получил сколько-нибудь приличного продолжения. Маргоша поругалась с поставщиком, в пекарне сломалась печь. А я всё думал о том, что бросил Тузика на крыльце. Может, ему нужна была помощь?

Вечером, после шести, я набрал мясного фарша и поехал в Старую Весну – замаливать перед псом грех равнодушия.

Ильи на участке не было – мне пришлось самому отпирать и запирать ворота. На гнилом крыльце избушки, под козырьком, стояла его домашняя обувь – смешные башмаки без шнурков, и валялся рюкзак, с которым он ходил на работу в храм. Я окликнул его – молчок.

По доскам, через глубокую слякоть осени, я снова вышел на улицу и направился к Туз иным. Тишина, лёгшая на холм после вчерашнего ветра, контрастно обтекала каждый звук. По Колиной крыше стукнула ветка и, шурша, скатилась. В Отраднове взлаяла собака. Как-то неспокойно мне стало. Поскорее я вошёл в калитку Тузиных, миновал палисадник и, поднявшись на крыльцо, постучал. Свет пылал во всех окнах, но мне не открыли. Стукнул ещё – ничего.

Как сумасшедший, я заколотил в старую, обитую разлезшейся вагонкой дверь. Подождал и в накате тревоги долбанул коленом.

«Ирина! – орал я. – Николай Андреич! Откройте!» И полез уж было за мобильным – звонить хозяевам, как вдруг дверь распахнулась и передо мной появилась Ирина. Она была в поту и румянце, с падающими на лицо мокрыми рыжими прядями, в жёлтом платье на бретельках, местами закапанном. Взгляд её как-то дико, не по-людски, уткнулся в меня и соскользнул в марево.