Петр Замойский - Лапти

Петр Замойский

Лапти

Книга первая

Левин дол

Часть первая

Зри в три

Гнали стада.

Резкие удары кнута оглашали улицу.

Парни и девки бежали встречать коров и овец.

Солнце опускалось за опушку гореловского леса. Медленно и низко плыла тяжелая туча, отливая кровавым заревом. Озаряясь молнией, она гулко вздыхала раскатами грома.

Из окна ветхой избенки, стоявшей неподалеку от синей, с пошатнувшимися крестами церкви, наискосок от сельсовета, высунулось женское лицо. Тревожно поглядела женщина по сторонам и звонко позвала:

— Аксю-ютка-а!

Босоногая шустрая девчонка опрометью выбежала из-за угла погребицы.

— Что, мамка?

— Аль ослепла? Стадо гонят… Где у тебя Гришка-то?

— Он в глине балуется.

— Гляди, как бы коровы не задавили… А Петька где?

— За мазанкой с Ефимкой.

Тогда, еще более высунувшись и перевесившись через подоконник, мать крикнула:

— Петька-а-а!

— Э-эй! — донеслось от мазанки.

— Беги, сынок, за коровой. Опять к кому-нибудь в огород забежит. Кольнут вилами в бок — и гляди тогда.

Петька с Ефимкой побежали в конец села.

Туча закрыла полнеба, надвигалась ближе, становилась угрюмее. Пронесся порыв ветра, зашумел деревьями. Вырвало с чьей-то крыши клочья соломы, взвило вверх. По дороге несся огромный столб пыли… Вдруг ослепительно сверкнула молния, и сразу же раздался удар грома. Косяком, с ветром и пылью, хлынул крупный дождь. Тревожно закудахтали клушки, за ними, спотыкаясь и падая, неслись цыплята. Вскачь по переулку мчались с поля подводы.

— Аксютка-а! — испуганно закричала женщина. — Где ты запропастилась?

— Тут я, мамка, тут. Гришку несу.

Ливень бил в стекла, щелкал по дощатым сеням, по крышам. Вразброд, тревожно и громко блеяли овцы, шарахаясь в стороны от быстро несущихся жеребят, ревели и бежали коровы.

Девки и бабы, подхватив подолы сарафанов, гнались за овцами, на бегу ловили их.

— Дьявольщина! — ругалась тетка Елена, упустив из рук ярку. — Глядите-ка, всех овец разгоняли. Где их теперь найдешь!

— Васька! — кричала от церкви другая женщина. — Наша, что ль, Осенька лежит? Ухо расхвачено у ней?..

— Нет… У этой на лбу звездочка.

— Гляди, звездочка… Месяц увидишь, коль упустишь.

Мокрый и усталый, шел вдоль дворов пастух. Ему теперь все равно, куда разбежится скотина.

Дождь затихал. Потянуло ветерком. Пахнуло травой, прелым навозом.

Петька пригнал корову.

— Опять в огороде у кого-нибудь была? — спросила мать.

— А где же ей быть? Набаловалась.

— Гони во двор. Сам в избу иди, переоденься. За топкой надо сходить. Завтра хлебы, а топка сырая.

После уборки сели ужинать, а потом Петька с Аксюткой ушли спать. Прасковья осталась подмесить тесто.

Вошла молодая вдова Дарья.

Седьмой год идет, как нет ей вестей от мужа. Сколько она ни писала и ни ездила в город, мужа не нашла. Обращалась в какое-то бюро, которое взялось было отыскать ее мужа, но сколько ни ждала, никаких известий не было.

А жила с мужем всего около года.

— Ну, как твой-то? — спросила она Прасковью.

— Скоро к нему собираюсь.

— Проведать?

— Маслица отнести, еще кое-чего.

— Вот тебе раз! Иль у них этого добра нет? То, бают, комиссары все продукты захватили, а то маслица отнести.

— Зря болтают. Была я намеднись в ихней столовке. Щи одни.

— А на самой фатере была?

— А то разь нет.

— Гоже небось?

— Какой гоже: мешки соломой набиты.

— Болтай, Пашка!

— Ей-богу, не вру.

— Гляди-и! Твой-то мужик жох. Живо какую-нибудь заведет на мешке-то.

Не первый раз слышит Прасковья такие намеки.

— Пущай.

— Как пущай? А ты, покуда он близко, на веревочке держи его. Почаще наведывайся. Улетит — не поймаешь.

Прасковья соскоблила с ладоней тесто, завязала квашню и сердито двинула ее на лавку.

— Зачем вы все зря говорите?

— Слухи, Паша, ходят. Наши бывают в городе, тебе-то не бают, а все мне.

— Какие слухи?

— А такие. — Она загадочно добавила: — Разные.

— Мой не такой.

— То-то и толкую… Гляди в оба, зри в три.

Пришел дядя Яков.

— Паша, сенокос в воскресенье сама делить пойдешь, аль мне там вместе с тобой отхватить?

— Режь вместе.

Дядя Яков оглядел ввалившийся в избу простенок, постучал по нему кулаком.

— Эх, Пашка, сходила бы ты к Степке, попросила бы хлыстов десять. Вывалится стена, чего тогда!

— Нет, дядя Яков, лучше сдохну, а не стану говорить ему. Опять начнут болтать: «кому — на, а кому — нет». Спасибо, на хворосте умылась. Все глаза продрали мне. Стыдно на улицу выйти.

— Дело хозяйское, не перечу. Ты когда же идешь к нему?

— В это воскресенье.

— Ну, с богом.

Дядя Яков ушел, а Дарья стояла у двери.

— Я тоже пойду. Забегла к тебе только сказать. Попомни слова мои.

— Болтай больше.

— Люди бают, не я. Мне што… я для тебя…

И ушла.

Долго, облокотившись на квашню, сидела в задумчивости Прасковья.

«Нет, надо самой все узнать… Неужто и вправду он… Что я тогда делать буду?»

В воскресенье, еще до звона к утрене, Прасковья напекла сдобных лепешек, завязала их в узелок, натискала в горшок нетопленого масла, в другой наложила свежего творогу с густой сметаной, «закалила» два десятка яиц и собралась идти в город.

Петьке с Аксюткой наказывала:

— От двора, ребята, никуда не бегайте. В случае какая грешина [1], тащите все на конопляник.

С двумя узлами вышла межой на гумна, а с гумен тронулась дорогой, по ржаному полю.

Бурая зацветающая рожь тихо шелестела колосьями и клонилась от утреннего свежего ветерка; вдали ярко освещенные только что показавшимся солнцем виднелись яровые. Овсы хотя были зеленые, но уже кое-где выбросили ранние метелки, а проса широкими перьями лезли вверх и глушили собою березку, молочай, осот.

— Проса гожи! — невольно проговорила Прасковья. — Каши нынешний год много будет.

Из-под ног вспорхнула перепелка, за ней пулей взвился жаворонок и запел.

Донесся звон колокола. Медные перегуды плавали по полям, густо дрожали в воздухе и далеко замирали в синеющих далях.

А вот степь, которую сегодня будут делить, вот и лес. Дубровки. Столетние дерева покойны… Лишь изредка встряхивали они своими косматыми вершинами. На опушке леса трава мягкая, словно ковер, и запах от нее приторный, дурманящий.

Где-то на ближнем дереве глухо ухнула кукушка. Прасковья, радуясь и этому свежему утру, и бодрости своей, и тому, что она идет к мужу, звонко крикнула:

— Кукушка, кукушка, сколько лет мне жить?

По лесу гулко перелилось, удаляясь:

— Ы-ыть…

Помнила она: придут, бывало, сюда с гармошкой, заберутся в самую глушь к роднику в овраге и сидят. А вверху над ними — круча, а на самой круче — пустующая сторожка с зияющими отверстиями окон.

Потом хороводом выйдут на поляну. Зальется двухрядка, раздастся звонкая песнь, поплывет по обрыву, по долине, усеянной цветами, и потонет где-то на окраине леса. В луга тронутся. И луга, пышные, нарядные, будто поют с ними вместе. Вот покорно склонили головки синие колокольчики, вот качается ковыль и трясет серебристой бородой, а вот задорно играет ветерок в белых кудряшках пахучей кашицы.

— Кукушка, кукушка…

Молчит кукушка.

«Что это я, дура, с ума сошла аль маленькая? Торопиться надо… Вряд к вечеру дойти. Ведь сорок верст».

Дарьины слова вспомнила: «Зри в три».

«Сплетни одни… Мой — не такой…»

На перекрестке Прасковью нагнала подвода.

— Эй, Пашка, аль в город?

— Туда.

— Гостинцы, что ль, в узлах-то несешь?

— Да так, кое-чего.

— Подкорми, подкорми его… Чего ж, садись, подвезу!

Дядя Егор остановил лошадь. Прасковья села.

— Ты сам-то аль на базар? — спросила Прасковья.

— Меринка хочу купить. Бороновалку я ведь продал, А вы чего с хозяином думаете делать? Весь век, что ль, он в городе будет жить? Все равно когда-никогда придется пахать землю… Лошадь бы вам надо завести… Да и мальчонка подрастает… Крестьянское дело без лошади какое?..

— Говорила я ему, а он не хочет.

— Захочет, погоди, придет время.

Хлестнул лошадь кнутом, она дернула, телега загромыхала, стебли трав защелкали по колесам. Солнце уже припекало. Скоро показалось и соседнее село.

К полдню подъезжали к городу. Сначала показался громоздкий собор с высокой колокольней, потом бывшая пересыльная тюрьма с дюжиной труб, а когда ближе подъехали, то из-за берез сквера вынырнул белый купол нардома.