Юрий Збанацкий - Красная роса

Красная роса

КРАСНАЯ РОСА

Роман

I

Сентябрь по календарю приписан к осени — она и заявляет на него все права, — но лето, не нагулявшись вдоволь, стремится во что бы то ни стало втянуть его в свою ласково-теплую орбиту. Случается, изредка ему удается прихватить если не все, то хотя бы часть чужого, случается и так, что осень наваливается внезапно, коварно, и тогда уж август начинает плакать по-осеннему, дрожать по ночам и утрам от туманов и заморозков.

Сентябрь этого года выдался и не летний, и не осенний, хотя на погоду теперь почти никто не обращал внимания, так как не о ней шла речь.

Речь шла о самой человеческой жизни. По утрам, выходя из дому, люди поднимали глаза вверх, внимательно всматривались в небо. Все хотели осени. А точнее — нагромождения туч, дождя, слякоти, непогоды. В такое время хоть и гудели в глуби небесной ненавистные чужие самолеты, но не пикировали с диким ревом, не сбрасывали смертоносные бомбы.

В этот год в первые дни сентября было много солнца, теплых ночей, казалось, что сентябрьская грусть еще далеко, что осень забыла о своих обязанностях. И только третья декада началась по-осеннему. Ночью нахмурилось, тяжелые тучи укутали землю, утром из выси потянул в долины густой прохладный туман, в воздухе запахло дождем.

Дорога лежала притихшая под тучами, застеленная топтаной-перетоптаной песчаной трухой, поля незасеянные, печально-обиженные. Окружающий мир замер, все чего-то ждало, печалилось в тяжелом и непроглядном ожидании.

— Денек выдался как по заказу, — после продолжительного молчания заговорил Андрей Гаврилович Качуренко.

Водитель первого класса, неразговорчивый Павло Лысак зябко повел плечами, не отводя глаз от неровной дороги, и покачал головой.

— Только бы немец не накрыл до ночи, а за ночь — ого где будут, выберутся на оперативный простор.

— Доберутся, — безразлично согласился Павло.

Старая-старая полуторка еле ползла по длинному-длинному большаку.

Андрей Гаврилович расслабленно покачивался на разбитом сиденье. Можно было и подремать — так как уж и не помнил, когда спал, — если бы не эта тряска да острия пружин, торчавших сквозь матерчатую обивку. Отправил в неизвестный путь последних эвакуированных, и словно гора с плеч свалилась.

Что и говорить, доволен был Качуренко: неприятная, тяжелая операция — позади. Неделю назад из поселка были эвакуированы те, кому, по мнению районного начальства, надлежало покинуть родные места и искать временного пристанища. Эвакуировались преимущественно семьи призванных в армию коммунистов, работников районных учреждений, женщины и люди преклонного возраста, а с ними детишки. Десятки возов, нагруженных доверху, направились на восток; эвакуировались не только люди, но и колхозный скот, архивные материалы, музейные экспонаты — да мало ли было в районе ценного, такого, что необходимо было спасти, выхватить из пламени войны, которое, наверно, докатится и до Калинова.

Безусловно, не все, кому обязательно надлежало эвакуироваться, поехали. Были такие, которые колебались: а может быть, и не придется ехать, может, произойдет то, на что все втайне надеялись, может быть, однажды днем объявит радио, что наши перешли в наступление и враг пустился наутек.

Чуда не произошло, события развивались стремительно, где-то вблизи гремели бои, беспрерывно грохотали то ли артиллерия, то ли бомбы, сброшенные с самолетов. Информбюро сообщало о боях местного значения на этом направлении.

Вчера позвонили из области и недвусмысленно дали понять: всех, кого необходимо эвакуировать, следует немедленно привезти на железнодорожную станцию, где их должен был принять один из эшелонов.

Среди последних эвакуированных была и Аглая Михайловна, жена Качуренко. Все медлила и слышать не хотела о разлуке, надеялась, что военкомат призовет мужа и отправит его в действующую армию. Вот тогда уж она вынуждена была бы ехать обязательно. Военкомат об Андрее Гавриловиче словно забыл, поэтому Аглая Михайловна не спешила, думая: пока муж при деле, до тех пор и никаких опасностей не существует.

Когда поздно вечером стало известно, что отъезд неотвратим, она уже не оказывала сопротивления. Равнодушно, на скорую руку уложила все необходимое, вопросительно взглянула на мужа.

— Остаешься?

— Пока да…

— Надумал сдаваться?

Она смотрела на Андрея Гавриловича, прищурив глаза, с иронией.

Качуренко не придал значения этому взгляду, не уловил иронии в голосе. Кратко бросил:

— У каждого свое задание. Тебе на восток, мне…

Чуть не процитировал было слова из песни, но, нахмурившись, осекся. Эту песню он не мог слушать спокойно: возбуждала она в нем и горькие, и сентиментальные чувства.

— Хочешь сказать: расходимся, как в море корабли?

В ее голосе послышался грохот далекого грома и затаенное осуждение. Умела Аглая Михайловна модулировать собственным голосом, не зря считалась артисткой.

Качуренко привык к этому и легко угадывал настроение жены.

— Если корабли выдержат все тайфуны и штормы, они снова вернутся в свои гавани.

— А если не будет необходимости в возвращении? — Аглая Михайловна, прищурившись, смешливым взором испепеляла мужа.

Он уловил этот взгляд и невольно вздрогнул.

— Странный разговор. Ты хочешь со мной поссориться? Нам необходимо расстаться на время.

Аглая Михайловна глубоко вздохнула, погасила смешинку в глазах.

— В самом деле, какая-то чепуха… За плечами смерть, а я — черт знает о чем. Идешь в армию?

— Не завтра, так послезавтра…

— Ах, да. В самом деле, расспрашиваю о таких вещах, как маленькая. У вас свои тайны, не каждому позволено…

Он промолчал. Чувствовал себя неуверенно: знал свое задание, но не мог об этом сказать даже своей жене. Она же знала его так, что легко чувствовала фальшь или недосказанность в каждой фразе.

На рассвете они прибыли на станцию. Он мог и не провожать эвакуированных, приехал только ради нее, но не хотел об этом говорить, делал вид, что прежде всего хлопочет об одном — как можно скорее и удобнее устроить на случайный эшелон своих подопечных. Их было немного: кроме Аглаи Михайловны жена первого секретаря райкома — она тоже держалась до последнего, чтобы не сеять панику в районе, — и еще две женщины. Вместе с ними эвакуировался Евграф Евграфович Давиденко, директор райклуба, то ли обладатель «белого» военного билета, то ли «бронированный», — Качуренко тогда этим совсем не интересовался.

Станция, на которую они прибыли, — ближайшая к району, одна из тех незаметных, с двумя-тремя колеями, скорее разъезд, чем станция, — в эти дни была многолюдной и шумной. Уже не раз сюда наведывались вражеские самолеты, сбрасывали бомбы, но, к счастью, ни одна из них не упала ни на колею, ни на станционные сооружения. Главное станционное здание было возведено еще в те времена, когда прокладывалась железная дорога из Москвы на Киев и Одессу.

Его обрамляли густые заросли акации, ровный строй высоких и гибких тополей, которые каждой весной и ранним летом грозился срубить начальник, так как очень уж досаждал ему пух, непрошено залетавший и в диспетчерскую, и в кабинет, и в вагоны маршрутных поездов. Но проходили дни, пух развеивался, начальник успокаивался, забывал о своих угрозах, а тополя росли себе, буйствовали под солнцем.

Над станцией, над окраиной поселка клубился серый подвижный туман, в небе сгущались тучи, они то всплывали вверх, то снижались — и тогда начинало капать. С красными от бессонницы глазами начальник станции с видом старого, выхваченного из ила сома, который как раз собирался залечь в зимнюю спячку, слонялся по станции, а за ним гурьбой шли и штатские и военные. Наперебой, поднимая настоящий базар, засыпали его вопросами, а он упрямо отмалчивался, словно не слышал этого крика, что-то ворчал в ответ, а что именно — разобрать было невозможно.

Андрей Гаврилович протиснулся к начальнику, преградил ему дорогу на правах старого знакомого, поймал его сухую, как щепка, руку, поднял вверх, потряс ею, как механическим придатком к человеческому телу, панибратски поздоровался.

Начальник равнодушно позволил трясти свою руку, затем исподлобья взглянул, и что-то живое, лукаво-хитрое засветилось в его глазах.

— А-а… И наше вам… Каким ветром? Базируетесь?

Качуренко попытался отвести начальника в сторону от надоедливой толпы, хотел перемолвиться словом наедине, как всегда делал это раньше, когда приезжал по делам сюда, на тихую станцию, но ничего из этого не получилось. Начальник как только на миг останавливался, так бывал уже зажат в тиски, из которых, кстати, и не спешил выбираться.