Карпов Васильевич - Маршальский жезл

Карпов Владимир Васильевич

Маршальский жезл

Каждый солдат носит маршальский жезл в вещевом мешке.

Первый год

Служба начинается с повестки. В один из холодных осенних дней приносят небольшой квадратик бумаги. Это первый в твоей жизни приказ.

И все! С той минуты дела твои и поступки подчинены интересам государства. Интерес этот предельно ясен и прост: все будут работать, учиться, отдыхать, а ты должен охранять этот труд и отдых - пришла твоя очередь.

Я получил повестку в ноябре. Ждал ее. Знал: придет со дня на день. И все же, получив, заволновался. Охватила непонятная растерянность. Уж очень круто поворачивала жизнь.

Квадратный листок изымал меня из семьи, выводил из круга товарищей, определял на будущее, что мне можно и чего нельзя. После окончания десятого класса я собирался найти работу, готовился в институт. Теперь это отпадает: не будет института - не набрал проходного балла, получил тройку по математике. Недаром, видно, я всю жизнь не любил математику. Не будет веселых походов в кино с ребятами, не будет зимой прогулок на лыжах с Олей. Будет жить далеко от меня и сама Оля.

Многое придется мне оставить на долгие годы - два года службы мне кажутся вечностью! Я люблю маму и папу, люблю нашу квартиру, мою комнатку, книжный шкаф, письменный стол, множество мелочей в его ящиках, для кого-нибудь они покажутся ненужным хламом, а для меня дороги: огрызки карандашей, сломанные авторучки, плоскогубцы, кружок синей изоляционной ленты, медный пятак 1924 года и многое другое, что вызывает приятные воспоминания о друзьях и забавных историях.

А сколько в шкафу отличных книг! Там в разного цвета переплетах живут мои любимые герои: Робинзон Крузо, разведчик Кузнецов, Юрий Гагарин, поэты Расул Гамзатов и Евгений Евтушенко.

И вот строгая, неумолимая повестка из военкомата приказывает: ты должен оставить все это… «Оставить!» «Должен!» Как будто я что-то брал и теперь обязан возвратить долг. Должен!

За окном шел дождь. Ветер срывал с мокрых деревьев последние листья. Все было серо: небо, дома, люди. Мутные лужи не пузырились весело, как летом, а зябко дрожали под ударами холодных струй.

Вот туда, в эту промозглую сырость, нужно уходить. А в доме так тепло и уютно! Хочется погладить на прощание каждую вещь.

Мы жили втроем: папа, мама и я. Сейчас мы с папой сидим в разных углах комнаты. На столе стоит чемодан с открытой крышкой. Мама ходит то в спальню, то на кухню, рассеянно спрашивает:

– Это возьмешь?

Добрая мама, она готова упаковать все, что есть в доме, лишь бы мне легче служилось. Ведь я единственный.

Отец молчит. Он вообще немного суховат. Экономисты все, видимо, такие. Он терпеть не может болтовни и несобранности. Свое любимое нравоучение он позаимствовал у Толстого, наверное, потому, что оно выражено математически: человек представляет собой дробь - в числителе то, что он есть, в знаменателе то, что он о себе думает. Чем выше самомнение, тем меньше итог.

Из папы, наверное, получился бы очень хороший военный. Но его не брали в армию даже во время войны - забронировали как незаменимого, очень опытного экономиста. И он просидел эти годы в тылу за счетами и арифмометрами. Мне кажется, ему сейчас неловко передо мной - первый раз в жизни не может ничего посоветовать сыну.

На призывном пункте скопление старых кепок, телогреек, выгоревших пальтишек. Каждый надел то, что не жалко бросить потом, когда дадут военную форму.

Нас бесконечно строят. Я всегда встаю рядом с парнем, у которого спокойные, умные глаза. Мы с ним незнакомы. Он неразговорчивый, но почему-то при каждом построении я ищу его и встаю в строй возле него. Призывников пересчитывают, выкликают по фамилиям. Долго ищут отсутствующих. В промежутках между построениями мы разбредаемся, большинство направляется к забору: за изгородью родственники. У кого нет близких, прячутся от моросящего дождя в коридорах военкомата.

Я не раз читал в журналах и видел в кино, как ребята уходят в армию. Улыбающийся бодрячок, грудь колесом, берет чемоданчик и весело говорит провожающим: «Наконец-то я дождался этой радостной минуты!» Играет духовой оркестр, и все с завистью смотрят на счастливчика. Может быть, у других это и так. Но я энтузиазма почему-то не испытываю. Мне грустно. Я понимаю: служить необходимо - нас окружают враги. Но все же лучше бы этих врагов не было и два года службы превратились в два курса института… Наконец нас выстраивают в последний раз. Разбивают на группы и выводят из военкомата. Провожающие, кто бегом, кто быстрым шагом, спешат за строем. Мы стараемся идти в ногу.

Я слежу за мамой. Ее не узнать - надела старенький плащ и пуховый платок: сегодня ей не до шляпки!

Папа невозмутим. Худой и высокий, он шагает по обочине дороги, идет по прямой, без зигзагов, - его, очевидно, раздражают суетливые женщины и мальчишки, снующие на тротуаре.

На станции нас ждет эшелон. Цельнометаллические пассажирские вагоны. А совсем недавно - я сам видел - призывников возили в красных теплушках. Раздаются веселые выкрики:

– Вагоны люкс! Жить можно!

Общий строй распадается на части, каждую старшие ведут к своему вагону. Наскоро захватываем места и, побросав вещички, высыпаем наружу. Перрон стал похож на толкучку. Отъезжающие и провожающие перемешались. Стоит сплошной гул. Слышны пение, смех, топот пляшущих. Гармошки перекликаются веселыми переборами вдоль всего эшелона. Кое-где тренькают гитары, но их жидкие голоса тонут в общем шуме.

Вдруг, перекрыв гомон толпы, грянул духовой оркестр. В нашем городе нет воинских частей, поэтому на проводы прислали музыкантов профтехучилища. Мальчишки в черной форме, в высоких фуражках больше нас похожи на военных. Они старательно надувают щеки, играют громко и торжественно.

К оркестру потянулись со всех сторон. У вагонов стало просторнее. Тут я увидел Вадима Соболевского, своего одноклассника. Он стоял, как и я, около родителей. У меня потеплело на душе: близкий человек вроде. Правда, в школе мы не дружили. Вадим был недосягаем для меня. Красивое, тонкое лицо его, чем-то схожее с лицом киноартиста Стриженова, всегда оттенялось равнодушием и надменностью. В классе он был кумиром девчонок. Влюблялись в него пачками. Ребята к нему тоже льнули. Но он выбирал в друзья немногих. Меня отверг. Чем-то я не подошел ему: не способен был, видимо, украсить его компанию. А компания была завидная. Самые броские девчонки и самые стильные ребята. После уроков они куда-то направлялись с магнитофоном или пластинками. Завуч Карлуша называл их битлами. С ними даже пробовала бороться комсомольская организация. Но ничего из этого не вышло. Они заявили: «Учимся мы хорошо? Хорошо. Занятия не пропускаем? Не пропускаем. На комсомольские собрания приходим? Приходим. Ну а что у тебя брюки-дудочки, а у меня расклешенные - это вопрос вкуса». Так ничего с ними и не могли поделать.

Значит, будем служить с Вадькой вместе. Это хорошо. Сегодня он, как всегда, невозмутим. Стоит под дождем с открытой головой. Во рту сигарета. Не стесняется, курит при своих стариках.

Отец его работает администратором в драмтеатре - солидный и видный мужчина. На нем какое-то необыкновенное заграничное полупальто. Он похож больше на артиста, чем на хозяйственника. Мама Вадима далеко не молодая женщина: у нее коричневые круги под глазами и дряблый подбородок, но годы, видимо, не принимаются в расчет - она в коротеньком, ярко-красного цвета, пальто джерси, такой же красной кожаной шляпке и модных сапожках, отделанных белым мехом. Мама Вадима твердо решила бороться с законами природы, не хочет стареть.

Из нашего вагона вышел простецкого вида парень, оглядел толпу и, обращаясь ко всем сразу, спросил:

– А почему в нашем вагоне нет гармошки?

Ему никто не ответил.

Мамочка Вадима подняла глаза к небу и прошептала:

– Боже мой, гармошка! Вадя, смотри не прикасайся к этому уличному инструменту. Как приедешь, требуй, чтоб тебе дали возможность упражняться на фортепьяно.

Вадим не слушал. Сигарета струила ему в глаза фиолетовый дымок. Он морщился не то от дыма, не то от слов матери.

Невдалеке громко плакала мать Юрика Веточкина. Она не прятала своего горя. Забыла об окружающих, видела только сына, который вот-вот уедет. Иногда ей делалось дурно. Юрик односложно упрашивал:

– Успокойся, мама, успокойся.

Горе женщины можно было понять, стоило только глянуть на румяного, изнеженного Юрика: мать чувствовала, что ее набалованное чадо хватит лиха на военной службе больше, чем другие.

Рядом басила грубыми голосами, будто перекидывалась тяжелыми булыгами, семья Дыхнилкиных. Сенька Дыхнилкин, известный в городе хулиган, тоже отправлялся в армию. Мать грозится:

– Там тебе мозги прочистят!

– Я сам прочищу кому хочешь!