Вадим Шефнер - Холодная ковка

Вадим Шефнер

Холодная ковка

— Что-то с нашим Николаем делается, — сказал однажды Пётр Степанович жене.

— Что делается? — испуганно спросила Елена Семёновна. — Коля здоров.

— Здоров-то здоров... Но какой-то уж очень спокойный он, сдержанный. Не по летам.

— Ну, это уж характер такой.

— А ты не обижаешь его, Лена? — задумчиво, точно высказывая давнюю свою мысль, спросил Пётр Степанович.

— Как тебе, Пётр, не стыдно! Я его никогда не наказываю. — И, помолчав, добавила: — Да и не за что! Он себя ведёт лучше, чем другие дети. Вот Вася из тридцатой квартиры вчера стекло в дворницкой разбил...

— Кто их не бил... Я, знаешь, тоже в детстве несколько стёкол разбил — мячом. Помню, однажды мать сгоряча меня выпорола. Потом сама и утешала, даже паровоз купила.

— Это неверный способ воспитания — сперва наказывать, а потом спохватываться и утешать.

— Да, неверный способ. Но это она от чистого сердца. Ведь мать-то моя была простая, необразованная женщина. Она ещё тогда, помню, на ликбезе училась. А паровозик этот ей, наверно, рабочего дня стоил, мы жили бедновато. Очень уж сдержанный мальчик растёт, — задумчиво повторил Пётр Степанович и после паузы добавил: — Знаешь, мне хочется, чтоб он хоть раз стекло разбил.

— Ты сегодня невозможен, Пётр. Признайся, опять на работе неприятности? Наверно, всё этот Лесновский, да? Как твой проект?

— На работе-то всё хорошо. И цех холодной ковки будет. От других не отстанем.

— Ну, я очень рада. Только тогда уж совсем непонятно, почему ты не в духе.

— Видишь ли, Лена, для металла холодная ковка — это хорошо, это рентабельно, экономично и так далее. А вот человека хорошего холодной ковкой не выкуешь.

На том разговор и кончился.

Наедине Елена Семёновна задумалась над словами мужа. Правда, внимания они уделяют сыну маловато, муж весь день на работе, она помогает ему чем может: делает выписки из технических журналов, да и по дому мало ли дела. А мальчик всё с Аннушкой. Аннушка — хорошая, честная домработница, но стара, отстала, ему с ней скучно. Ну, скоро лето, на даче сыну будет веселей.

Дача была в Поташине; рядом сосновый бор, озеро. Елена Семёновна часто на день, на два уезжала в город помогать мужу. Но в такие дни в девять часов вечера — так было условлено — Аннушка приходила на сельскую почту и звонила по телефону в город.

— Здоров Коля? — спрашивала Елена Семёновна.

— Здоров, — отвечала Аннушка.

— Не позволяй ему много купаться. А я послезавтра приеду. Скажи Коле, чтоб не скучал.

— Он и не скучает, — отвечала Аннушка, — всё клумбу в саду копает.

— Ну, вот и хорошо. До свидания, Аннушка, — говорила Елена Семёновна и вешала трубку.

Однажды Пётр Степанович приехал под выходной на дачу и сразу заметил большую клумбу в садике возле дома. Цветы уже распустились; на красно-лиловом фоне выделялись три корявые оранжевые буквы Н П А.

— Молодец, славно потрудился, — сказал он сыну. — А что сии иероглифы означают?

— Как, папа, это же мои буквы — Николай Петрович Асташенко.

— Действительно, Николай Петрович, — усмехнулся отец. Потом помрачнел и спросил: — А тебе не пришло в голову, что маме было бы приятно, если бы ты вывел её инициалы? Или мои?

— Хорошо, я вскопаю ещё одну клумбу, если хочешь, — спокойно и покорно ответил Коля.

— Да теперь уж поздно, лето к концу идёт, цветы и не взойдут, пожалуй, — сдержанно молвил отец и подумал про себя: «Обязательно надо поговорить с Леной — странный мальчик растёт».

Но разговор почему-то не состоялся, а на другой день Пётр Степанович вернулся в город, а потом уехал в командировку. Поехала с ним и Елена Семёновна.

Коле было скучно. Зато недалеко от их дачи стояла большая дача зимнего типа, там жили детдомовцы — ребята, родители которых погибли во время Отечественной войны. Ребята были загорелые, здоровые и в общем весёлые; многие из них потеряли родных, когда были совсем маленькими и не помнили их. С этими-то ребятами постепенно сдружился Коля. Он играл с ними, ходил в лес, на озеро. Аннушка не препятствовала: дети хорошие, плохому не научат. И в озере Коля не утонет, воспитатели за всеми смотрят.

Однажды Коля с Лёней Калязиным, отплыв немного в сторону от купающихся, вылезли из воды у ивы и в мокрых трусах сели на тёплую, широкую ветвь, свисающую над землёй. Мимо шла пожилая женщина; увидев ребят, она вздохнула и подошла к ним.

— Сиротки вы мои, ишь, как птенчики сидят, — ласково сказала она и, погладив ребят по мокрым головам, полезла в корзинку и сунула в руку каждому по ватрушке. — Кушайте, ребятки. Домашние-то вкуснее.

— Тётенька-то подумала, что и ты воспитанник, — сказал Лёнька, доедая ватрушку.

— Ну и что ж, — удовлетворённо ответил Коля, — что я, хуже тебя, что ли!

Но население детдома редело. Ребят усыновляли. Приезжали незнакомые люди; точно родного, но потерянного и вновь найденного сына, по каким-то необъяснимым приметам выбирали они «своего», милого их сердцу ребёнка. Это отнюдь не всегда был хорошенький или лучший по поведению ребёнок. Уехал с новыми родителями, пришедшимися ему по душе, и драчливый, шумливый Лёнька. Тогда, однажды под вечер, Коля проник в детдом и улёгся на пустующую Лёнькину койку, сказав ребятам, что он будет теперь детдомовцем. Ребята не выдали, но воспитатель быстро обнаружил лжевоспитанника и, подивившись на причуду, строго велел ему идти домой.

Аннушка ещё не успела хватиться его, но в этот вечер, как назло, приехала Елена Семёновна.

— Где ты пропадал, Коля? — спросила она.

— Известно где, — ответила за него Аннушка, — с детдомовцами. Одному-то скучно.

— Ты должен перестать ходить туда, Коля, — ласково сказала Елена Семёновна. — Я знаю, дети там хорошие, но не забывай, что у тебя есть родители, которые о тебе заботятся. Могут подумать, что мы тебя держим в чёрном теле. Имя твоего отца многим известно; нехорошо, если о нас пойдут толки.

— А ты надолго, мама? — спросил Коля.

— К сожалению, нет, мой мальчик. Завтра я снова еду в город. Ты ведь знаешь, как папа загружен работой, а без меня он как без рук. Ну, что тебе привезти?

Быть может, Елена Семёновна несколько преувеличивала значение своей помощи мужу, но она искренне любила его. Она окружала его заботой, оказывала тысячи мелких услуг, потакала маленьким слабостям; всё это требовало времени. Возможно, примешивался тут и подспудный расчёт: годы её идут, а там, на работе у мужа, много молодых женщин, девушек. Взять хотя бы чертёжниц...

Когда-то Коля любил отца, но со временем возник в нём одинаковый холодок и к отцу и к матери. А тогда, в раннем детстве, он часто пробирался в отцовский кабинет. Это была небольшая комната, уставленная шкафами с техническими книгами; на одном из шкафов стояло чучело белки, неизвестно зачем и как попавшее туда.

Пётр Степанович сидел здесь по вечерам за письменным столом, заваленным ватманами и синьками, тут же лежали раскрытые справочники с непонятными значками и цифрами. Рядом стояла чертёжная доска на тоненьких скрещённых ножках.

— Пришёл, пожаловал, — улыбаясь, говорил отец. — Сиди, но чур, не мешать!

Коля садился на стул возле шкафа с белкой и смотрел на отца. Тот делал какие-то расчёты на полях чертежей; иногда брал логарифмическую линейку и, тихонько посвистывая, осторожно вёл визир по её желтовато-белой и блестящей, как клавиша рояля, поверхности. В ведении отца было много прекрасных вещей: гигантской буквой «Т» висела на стене рейсшина, рядом с ней, тоже похожие на буквы, но на буквы прописные и потому непонятные, висели лекала; на столе в синей бархатной коробке готовальни покоились сверкающие никелем предметы; отдельно, из широкой стеклянной баночки, торчали, словно перья жар-птицы, блестящие рейсфедеры. Порой отец откладывал карандаш и, щёлкая пальцами — такая уж у него была привычка, — произносил загадочные фразы, словно отвечая невидимому собеседнику:

— Выдержат опоры, выдержат! Вы, синьор, даже лишний запас прочности дали, — можно двутавр семнадцать!

И опять склонялся над чертежом.

Коле нравилось здесь. Он сидел тихо, не шевелясь, но скучно ему не было.

— Выдержат, синьор, учтите, практически нагрузка меньше: бункера доверху не загружаются, — заканчивал спор с невидимкой Пётр Степанович и, откинувшись на спинку стула, обращался к сыну: — Что это ты, братец, как сычонок, сидишь! Хочешь порисовать?

Он давал лист бумаги, карандаш. Коля брал себе на колени толстый и широкий «Атлас гражданских инженерных сооружений», клал на него бумагу и спрашивал:

— Что тебе, папа, нарисовать?

— Ну, изобрази хотя бы человечка.

— Я тебя, папа, нарисую.

— Можно и меня.

Чертёжным карандашом, острым и твёрдым, как игла, высунув от усердия язык, Коля старательно и долго водил по бумаге, потом обращался к отцу: