Владимир Монастырев - Рассказы о пластунах Страница 10

Он помог Кунину подняться и, держа его за правое плечо, спросил:

— Сам идти не сможешь?

Кунин сказал «могу», но тут же ему показалось, что земля под ним кружится и он куда-то проваливается. Снова очнулся Кунин уже на плече капитана: тот нес его, тяжело припадая на раненую ногу. Под сапогами у Дорохова громко чавкала жидкая грязь. Иногда он выбирался на твердое, и тогда мокрая трава под его ногами тонко, с присвистом всхлипывала. Потом Кунин услышал шуршание мелких камешков и скрип песка: болото осталось позади. Кунин хотел приподнять ставшую необычно тяжелой голову. Это усилие снова вызвало сильную боль, которая затуманила сознание…

Открыв глаза, Кунин долго соображал — где же это он. Над ним висели закопченные толстые бревна, под рукой он нащупал шершавую холодную плащ-палатку. «Блиндаж», — сообразил Кунин. Он повернул голову и посмотрел направо. К обшитой фанерой стене блиндажа был притиснут узкий дощатый стол, за которым сидел капитан Дорохов. Раненая нога его лежала на ящике из-под мин, кисть руки тяжело свешивалась со стола. Он привалился спиной к стене и, видимо, дремал: неплотно закрытые веки вздрагивали.

Против капитана, через стол, сидел усатый, большеносый человек с майорскими погонами. Куском проволоки он исправлял фитиль в латунной гильзе. Когда лампа стала светить ярче и ровнее, он бросил проволоку на стол и сказал:

— Значит, в деревне никого нет?

— Никого, — не открывая глаз, ответил капитан. — Только дети. Я уже полковнику говорил и тебе, Степан Ильич, напоминаю — подберите их, ведь вам через эту деревню идти…

— Я же тебе сказал — разыщем, устроим тех ребят.

— Хорошие дети, — словно извиняясь за свою навязчивость, сказал капитан.

«Это точно, хорошие», — хотел подтвердить Кунин, но у него вырвалось из горла только невнятное шипение.

— Очнулся? — поднялся майор. — Ну и хорошо. Будешь жить, парень. Починят тебя в медсанбате, за мое поживешь.

В это время дверь в блиндаж отворилась и внутрь втиснулись двое громоздких солдат с носилками.

— Кого первого? — спросил один из них.

— Как это «первого»? — спросил капитан, открывая глаза и отрываясь от стенки. — Я в санбат не собираюсь, мне в свое подразделение надо.

Он снял ногу с ящика, оперся о стол и поднялся, но рука подломилась, ноги не удержали, и он завалился на майора, который подхватил его и бережно посадил на место.

— Ладно уж, — тихо сказал Дорохов, — делайте, как знаете. А первого несите его, — кивнул он на Кунина.

Санитары положили Кунина на носилки и, с трудом пройдя через дверь, вынесли наверх. В глаза ему ударил дневной свет, и он зажмурился. Носилки мягко покачивались, и в такт мерным движениям Кунин с удовольствием повторял про себя: «До-шли к сво-им, до-шли к сво-им».

НАЗДАР[2]

Дорога причудливо петляла в горах: то зигзагами поднималась вверх в темно-зеленых густых лесных массивах, то сбегала в долины, покрытые узорчатым светло-зеленым ковром с красными пятнами черепичных крыш.

По дороге непрерывно струился поток людей, машин, повозок: части 4-го Украинского фронта завершали свой поход, переваливая через Судетские хребты. И чем дальше шли вперед бойцы, тем светлее, мягче и ласковее становился пейзаж.

— Дывись, Василь, яка панорама, — сказал автоматчик Якименко своему другу.

Они только что, держась за грядки брички, подпирая ее на особенно крутых подъемах, поднялись на гору, откуда видно было далеко окрест. У ног пластунов лежала освещенная солнцем долина, а дальше опять шли горы, покрытые синим лесом, но горы эти были пониже той, на которой стояли автоматчик Якименко и его друг Василий Коробкин. И за теми горами угадывалась новая долина, такая же, как и та, что лежала у ног бойцов.

— Вот она, Чехия! — отвечая на восклицание Якименко, сказал Василий.

Оба бойца, вспрыгнув на бричку, тронули лошадь, и она резво побежала под гору.

А сзади, на вершине горы, задержалась на мгновение новая повозка, и новая группа казаков смотрела вниз, на солнечную долину, и они говорили друг другу:

— Вот она, Чехия!

Серая дорога, сбежав в долину, привела к маленькому городку с белыми домиками, увенчанными красными остроконечными крышами. Это был рядовой чешский городок с чистыми улицами, с квадратной площадью, обставленной каменными домами, которые витринами магазинов и арками гостиных рядов смотрят на обязательный памятник в центре. Но сейчас этот обычный городок имел необычный вид. Дома были расцвечены красными флагами, улицы заполнены горожанами, одетыми пестро и празднично. Мужчины нарядились в лучшие костюмы, девушки — в национальное платье: поверх кофты ослепительной белизны — черный бархатный жилет, расшитый блестками, и разноцветные ленты, много лент, спадающих на спину и на грудь.

Люди тесно стояли на панелях по обеим сторонам улиц, и только в середине оставался проход, по которому непрерывно двигались наши войска. Пластунам бросали цветы, подавали на повозки и на машины воду, вино, хлеб. Дети, которые посмелее, ловко карабкались на танки, вскакивали на подножки медленно двигавшихся машин и оттуда сияющими от счастья глазами смотрели на улицы своего родного города, такого необычного, взволнованного, праздничного.

— Наздар, наздар, наздар! — неистово кричали чехи, приветствуя советских бойцов.

— Наздар, наздар, наздар! — неслось со всех сторон.

— О це да! — воскликнул Якименко, толкая в бок Василия.

— Да! — ответил Василий, не оборачиваясь. Он был занят тем, что непрерывно махал букетом цветов, очутившимся у него в руке, и, улыбаясь во весь рот, тоже кричал:

— Здравствуйте, привет, привет!

— Що таке «наздар»? — вдруг спросил Якименко.

Василий не ответил. В это время бричка выехала на площадь, запруженную народом. Якименко попридержал коня и спрыгнул наземь. Тотчас повозку окружили со всех сторон горожане, и каждый из них что-нибудь предлагал пластунам: одни спрашивали, не хотят ли они пить или есть; другие ничего не спрашивали, совали в руки какие-то кульки и пакетики; третьи несли цветы, клали их на бричку, давали в руки солдатам, прилаживали на конскую сбрую и даже вплетали в гриву скромного коня, который, чувствуя необычность всего происходящего, косил глазом и нервно вскидывал голову.

Якименко, спрыгнув с брички, очутился лицом к лицу с черноволосой девушкой в ярком национальном костюме. В одной руке она держала пустой графин, в другой — длинный тонкого стекла стакан. Вино, которым она угощала пластунов, уже кончилось, и она собиралась бежать домой, чтобы наполнить графин снова, но соблазн постоять рядом с советскими воинами, остановившимися на минутку на площади, был так велик, что она задержалась около брички Якименко и Василия Коробкина.

— Що таке «наздар»? — обратился к девушке Якименко. Он улыбался и смотрел на нее в упор, как смотрит человек, которому некогда.

Девушка растерялась. Она улыбнулась и ничего не ответила.

— Що таке «наздар»? — повторил он вопрос.

— Наздар, наздар! — радостно сказала девушка, кивая головой.

— Ну, ну, що це таке?..

Девушка поняла, о чем ее спрашивают, но не находила русских слов для объяснения. Она, продолжая улыбаться, беспомощно развела руками и оглянулась по сторонам, как бы ища помощи. Но помощь не пришла, тогда девушка прямо взглянув на запыленное лицо Якименко, шагнула вперед, закинула ему на плечи загорелые руки, в которых по-прежнему крепко сжимала графин и стакан, и звонко поцеловала его. Чехи, стоявшие вокруг повозки, — женщины, мужчины и дети — захлопали в ладоши и дружно закричали:

— Так, так! Наздар! Наздар!

Девушка, радостная и смущенная, отпрыгнула назад и скрылась в толпе, а Якименко на мгновение словно прирос к земле, и ему вдруг вспомнился самый трудный день в горах Кавказа, когда у них не было сухарей и костер из трех сырых веток не горел, а только душил дымом, и дьявольски хотелось есть, и ноги закоченели, а гитлеровцы нажимали и надо было вытерпеть, устоять…

— Ну, поедем, — тронул его за плечо Василий, — а то от своих отстанем.

Толпа расступилась, и бричка покатила дальше, унося пластунов к Праге, мимо охваченных ликованием чешских сел и городов, мимо людей, которые встречали и провожали их радостными криками:

— Наздар! Наздар!

НА ПЛАЦДАРМЕ

Ночью был получен приказ оставить плацдарм. До рассвета успели переправить всех, кроме одного взвода, который прикрывал переправу. Под утро немцы рассекли взвод на несколько частей, и практически плацдарм перестал существовать.

Четверо пластунов во главе со старшим сержантом Жежелем укрылись в каменном сарае, что одиноко стоял в сотне метров от крутого берега. Крыши на сарае не было, стену в двух местах пробили снаряды. Когда рассвело, сюда пришел парторг батальона младший лейтенант Поплавский. Он принес автомат и планшетку командира взвода. За парторгом прибежала большая рыжая собака с вислыми ушами.