Ахмедхан Абу-Бакар - В ту ночь, готовясь умирать... Страница 10

— Жалкие невежды, — кричал Хасбулат в горе, — я же ничего не хочу, кроме того, чтобы сделать ваших детей грамотными! Почему вы так ненавидите меня? Я у вас ничего не прошу, кроме того, чтобы вы посылали своих детей в школу, в советскую бесплатную школу. Правду говорят: осла тянули в рай за уши — оторвали уши, оттаскивали за хвост — оторвали хвост… Придет время — вам же станет стыдно!

Вот в аул Карацани Хасбулат попал уже в другое время, люди уже поняли, что школа полезна, хотя посылать детей в институты еще приходилось с помощью сельсовета, а то и милиции…

Дни и недели шли своей чередой. Рабият, о которой злые языки распространяли у родников всякие слухи, была привлекательна, хотя гибель мужа сказалась на ней.

Живя с ней рядом, Хасбулат не мог не почувствовать, какая она хорошая, милая и добрая. Он долго ничем не обнаруживал своего чувства, считаясь с суровостью обычаев. А чувство его к ней с каждым днем становилось все теплее.

И вот в один из летних вечеров, когда Хартума не было дома — он работал пионервожатым в лагере, — Рабият сама невольно подтолкнула Хасбулата к объяснению. Она спросила, почему он одинок. Хасбулат рассказал ей о горькой судьбе своей семьи. Рабият посочувствовала ему и тут впервые заметила, как Хасбулат смотрит на нее. Она хотела взяться за какое-то дело, чтоб не выдать своего смущения, но вдруг услышала:

— Рабият, вот гляжу я на тебя и думаю… Горе, конечно, у тебя тоже большое. Но мужа не воскресить, а ты еще молода и пригожа, и неужели ты никогда не подумаешь о себе, о своей судьбе?

Рабият не смела поднять глаз. До сих пор никто не говорил ей таких слов.

— Что ты, Хасбулат, что ты! — пробормотала она. — Нельзя. Стыдно подумать.

— Почему же? Смертью одного жизнь других не должна прекращаться. Я понимаю, обычаи наши суровы, но неужели из-за них здоровые и красивые люди должны обрекать себя на вечные терзания и одиночество?

— Какое одиночество? О чем ты, Хасбулат?..

— Хочу знать, что б ты сказала, если бы я предложил тебе стать моей женой?

— Нет, нет, что ты!

— Но почему?

— Разве такое возможно? Я и так, после того как ты стал у нас жить, боюсь, чтоб люди чего дурного не подумали… Да что там люди! Ты знаешь, что у меня три старших брата?..

— Слышал, но ни разу их не видел. Они у тебя не бывают, не интересуются тобой. По-моему, им дела до тебя нет.

— Как это — нет дела? Да если я выйду за тебя замуж, они в ту же ночь и тебя, и меня убьют!

— Мне всю жизнь грозили, дорогая Рабият, и поэтому я устал бояться угроз. Я хочу иметь семью — могу я ее иметь или нет?

— Конечно, можешь. Ты обязан иметь семью, ты мужчина. В ауле столько девушек… — говорила Рабият, а душа ее радовалась. Женщина всегда остается женщиной…

— Девушек, — вздохнул Хасбулат. — Я не так молод, милая Рабият, — стоять у сакли какой-нибудь девушки, петь песни или кашлять, вызывая ее… Да и не нужны мне они, ты мне нужна.

— Это невозможно, нельзя, нет, нет! У меня сын, большой уже… Забудь, пожалуйста, об этом…

— Прости меня, Рабият!

Он опустил голову, повернулся и ушел в свою комнату, чтобы вновь заняться учебниками и школьными тетрадями, которые брал домой проверять. И поклялся не возвращаться больше к этому разговору, забыть, о чем думал и что связывал с этой женщиной, да и вообще забыть о женитьбе…

Но чувства его были сильнее воли. Он даже стал писать стихи, хотя ему самому это было смешно: как влюбленный юноша. Недаром горцы говорят: любовь может сделать все с человеком — если захочет, она заставит человека растить цветы на льду!

Любовь… Что это такое, на самом деле? Старика она в силах сделать молодым, а молодого состарить. Любовь — это первая зелень и первый подснежник. Любовь — это весна и зима одновременно, это зной и мороз. Твоя любимая сидит в сакле, позабыв о свидании, а ты стоишь под ее окном и мерзнешь…

Нет, не получаются стихи у Хасбулата. Смеется про себя учитель: «В твоем возрасте надо писать мудрые сказки. Ну, а вдруг я к себе слишком сурово отношусь, и у меня получаются стихи? Сам автор не может судить о своих стихах, надо их прочитать кому-нибудь. Но кому?.. Например, Хартуму. Он молод, он полон чувств, и — не шалопай, серьезный малый…»

— Ты прости меня, старика, сынок, я тебе хочу открыть одну тайну. Знаешь, вдруг взбрело мне в голову писать стихи, и никому я их пока не читал…

Хартум молчал, но глаза его вдруг засияли — он и сам тайком уже две тетради стихами исписал!

— И ты хочешь прочитать их мне? — польщенно пробормотал Хартум.

Ведь к стихотворцам в горах относились если не о усмешкой, то с недоверием. Вот петь песни — это другое дело, если, конечно, у тебя голос не похож на скрип несмазанной арбы.

— Да, хочу почитать…

— Читай, учитель, читай!

Но, увидев такое нетерпение, Хасбулат сам смутился и даже пожалел о своей затее, начал выбирать из своих сочинений что-нибудь наиболее подходящее для Хартума. Таким показалось ему одно стихотворение — раздумье о жизни. Он прочитал про себя последнюю строчку — «Быка закаляет ярмо, человека — время» — и с сомнением закрыл тетрадь. После того как он на уроках читал ребятам Пушкина, Лермонтова, его собственные стихи вдруг показались ему никчемными.

— А что, если мы пригласим маму! Пусть и она послушает, — чтобы как-то оттянуть время, предложил Хасбулат.

— Зачем маме стихи? — удивился Хартум.

— Был, сынок, такой древний поэт, имя его я запамятовал, он свои стихи в первую очередь читал женщине: женщины лучше чувствуют стихи, чутье у них тонкое.

— Может быть, учитель, я сперва прочитаю тебе свои стихи? — решился Хартум.

— Ты? Ты пишешь стихи? — Хасбулат был приятно удивлен. — Читай!

Хартум, знавший свои стихи наизусть, стал читать, Стихи были об отце:

Мужской не состоялся разговор…Но я тебя в себе ношу, поверь,И на земле я твердо с этих порСтою, отец, за нас двоих теперь…

Взволнованный, обрадованный Хасбулат попросил прочитать еще что-нибудь. Впервые Хартум читал свои стихи другому человеку. И впервые он, подбодренный добрыми словами слушателя, ощутил в себе уверенность.

Не тот герой, кто сам, душой бескрыл,Клянется в верности стиха высоким ладом.А тот, кто в час беды собой прикрылСвою отчизну, чтоб воспеть стихом крылатым.[2]

Умолк Хартум и вдруг почувствовал смятение. Но учитель подошел к нему и крепко обнял.

…На войну Хартума провожал Хасбулат. Прощаясь па полустанке Мамед-Кала, Хартум вручил Хасбулату толстую тетрадь, всю исписанную стихами.

— Учитель, береги до моего возвращения, — попросил Хартум.

— Обязательно сберегу, сынок, только скорей возвращайся. А может, попробовать напечатать твои стихи?

— Нет! Книга эта еще не завершена. Хотя на войне вряд ли придется писать стихи… Но ничего, посмотрим.

— Да побережет тебя небо, сынок!..

Поезд медленно отошел, а Хасбулат еще долго стоял, прижав к груди тетрадь со стихами юного поэта, и глядел вслед красным огням на последнем вагоне, пока они не исчезли в ночной степи…

Опустел аул, опустела школа без старшеклассников. И большая сакля Рабият, казалось, опустела, будто из этого гнезда улетел целый выводок птенцов. Как заметил тогда учитель, сразу на много лет постарел аул — камни все те же, стены все те же, улицы все те же, но все постарело.

Лишь доброе слово Хасбулата теперь поддерживало Рабият. Но злые языки заработали с отъездом Хартума вовсю. Одна женщина, говорят, половина сплетни, две женщины — три сплетни, а три женщины — уже мешок сплетен.

— Теперь-то наша Рабият не будет запирать двери — и замок в ее руках, и ключ.

— Вы только на учителя поглядите, как он бережет ее! Даже по воду ходит — слыханное ли это дело, чтобы носящий папаху ходил по воду? Нет, нет, что ни говорите, подруженьки, тут нечисто… Рыльце учителя в пуху.

И вот однажды ночью сакля затряслась от нетерпеливого и громкого стука в ворота. Рабият выбежала открыть, и во двор вошли, ведя в поводу лошадей, три ее брата.

Хасбулат увидел их в окно, но решил лучше не показываться — снова лег и укрылся одеялом. Ему очень хотелось спать — сегодня он допоздна сочинял военкому третье, самое убедительное заявление с просьбой отправить его добровольцем на фронт.

Но заснуть Хасбулату не удалось. Скоро все три брата постучались к нему, он открыл дверь. Их лица ничего доброго не предвещали. Они оглядели тускло освещенную комнату и бесцеремонно уселись на край тахты, поправляя на поясах длинные кинжалы.

— Ты — учитель? — спросил старший, с седоватой бородой и большими пышными усами.

— Да, — ответил Хасбулат, торопливо натягивая брюки.