Владимир Богомолов - Повесть о красном Дундиче Страница 10

Царицынцы с детским любопытством рассматривали царь-пушку, когда к ним подошел высокий человек с дремучей бородой. Из-под стекол пенсне глядели усталые глаза.

— Вы откуда, товарищи? — спросил он чем-то похожего на него Негоша.

— Из Царицына, хлеб привезли.

— О хлебе знаю. Большое вам спасибо.

Слушая его негромкий сочный баритон, Дундич не сомневался, что перед ним Ленин. И, убедив себя в этом, вдруг почувствовал робость. Такую же, какую испытывал в детстве перед учителем сельской школы. А Негош задает нелепые вопросы о царь-пушке, которая, оказывается, ни разу не выстрелила, о том, почему не сбросили орла со шпиля Спасской башни, почему не разломали царские дворцы…

Мы же не анархисты — сказал бородатый — Это они призывают уничтожить все, что пришло к нам от царизма. Но ведь это все — он сделал широкий жест, — создано руками народа и должно быть сохранено. Декрет об этом подписал Ленин.

Только услышав фамилию вождя, Дундич понял что перед ним не Владимир Ильич.

И он прямо спросил, видел ли бородач Ленина.

— Разумеется, — ответил он, улыбаясь. — Я работаю помощником у Владимира Ильича.

Все вокруг радостно загудели, с еще большим любопытством разглядывая нового знакомца. И когда Дундичу показалось, что до его мечты остался шаг, помощник, опережая вопросы, сказал:

— Понимаю вас, дорогие товарищи, но устроить вам встречу с Владимиром Ильичом не берусь. Сейчас начнется заседание Совета труда и обороны, затем выступление на заводе большой Совнарком… В общем, день расписан по минутам…

Поглядев на погрустневших бойцов, он с надеждой добавил:

— Думаю это не последний ваш приезд в Москву В следующий раз заранее меня предупредите Вот вам мои координаты Он достал листок из папки, написал на нем карандашом несколько строчек и протянул листок Дундичу. Извинился и большими шагами пошел в сторону Спасских ворот.

В записке был указан телефон и фамилия секретаря Председателя Совнаркома. Дундич бережно сложил листок и спрятал в карман гимнастерки.

Хотя и не сбылась мечта, но Дундич возвращался в Царицын с надеждой, что ему еще раз доверят доставить в Москву хлеб революции.

В донском хуторе

Октябрьское солнце незаметно подкралось к окнам небольшой хуторской школы и заглянуло в класс. Мария Алексеевна задумчиво смотрела на займище и читала ребятам стихи:

Унылая пора! Очей очарованьеПриятна мне твоя прощальная красаЛюблю я пышное природы увяданьеВ багрец и золото одетые леса…

Дети, слушая учительницу, нет-нет да и поглядят на улицу: там то верховой проскачет, то телега проскрипит, то прохожие громко заговорят. Мария Алексеевна подошла к окну, чтобы закрыть створки да остановилась. Почувствовала жар на щеках. Захотелось прижать руки к груди и прошептать, господи, неужели он?

На гнедом тонконогом дончаке подъехал молодой всадник. Был он в белой папахе красном френче и малиновых галифе. Кавалерист взялся рукой за наличник и заглянул в класс. Лицо у него нездешнее продолговатое, брови и глаза темные, а под щеточкой рыжеватых усов притаилась добрая улыбка, будто встретил он давних друзей.

Она еще ничего не знала о всаднике — кто он, откуда, как зовут? Но сердце, вдруг сорвавшееся с привычного ритма, бешено выстукивало одно слово: он. Потупившаяся девушка хотела — еще раз взглянуть в лицо конника, но длинные густые ресницы не поднимались, будто отяжелели. «Господи, благодарю тебя», — шептала она про себя. Почему она благодарила бога и почему именно всадник был «он», вчерашняя гимназистка не знала.

Случившееся было явлением для нее. Она не знала, и что оно принесет ей в жизни — ответное чувство, радость, счастье, а может быть, напротив, отвергнутую любовь, горе, но что всадник ее судьба, учительница не сомневалась. К ней пришла пора любви, она должна найти своего избранника. Но почему именно теперь, сейчас, почему именно как в сказке он должен явиться из тридевятого царства в буквальном смысле? Мария не в состоянии была это объяснить ни себе, ни тем более окружающим.

За спиной зашушукались, задвигались дети. Это вывело ее из оцепенения. Но вместо того чтобы унять не в меру ожившую детвору и усадить всех по местам, Мария Алексеевна попросила:

— Ну что же вы ребята, приглашайте товарища в школу.

Гость видел, что своей просьбой учительница пытается скорее избавиться от внезапного смущения. Но в чем причина смятения? Может ее отец, брат или муж воюют за кадетов, и она испугалась? Однако сметливым глазом разведчика он не заметил ее испуга. Точное определение состояния девушки — смущение. От этого открытия он сам почувствовал как влажнеет кожа над верхней губой над бровями.

Окно чуть не доверху заполненное смышлеными рожицами загудело.

— Заходите дядя!

Но всадник оставался на коне. Мария Алексеевна отодвинутая в глубину класса, с любопытством и непонятной для себя тревогой подумала, что он может так же неожиданно, как появился, исчезнуть. Неужели он не из полка, который утром вошел в хутор на отдых? Пересиливая нестройный ребячий гомон, она спросила:

— Вы из полка?

Всадник кивнул. Это придало ей смелости.

— Расскажите, что там на фронте, как Царицын.

Но всадник неожиданно смутился и стал объяснять, неторопливо подбирая слова:

— Я говорю по-русски плохо-плохо. Я серб.

— Серп, — засмеялись ребятишки. — Мария Алексеевна, он серп, которым хлеб жнут!

Незнакомец нахмурился, а когда понял объяснение учительницы, тоже засмеялся и великодушно пояснил:

— Вы на Дону казаки, а мы в Сербии сербы. Уразумели? — И совсем по-домашнему подмигнул: — Серп — для контрреволюционных сорняков. — Лихо выхватив шашку, он со свистом рассек воздух.

В это время прозвенел звонок, и школьники, собрав книжки и тетрадки в холщовые сумки, с гвалтом и смехом, словно юркие чижи, выпорхнули на улицу. Когда учительница вышла на крыльцо, незнакомец уже спешился и, простреливаемый восхищенными и завистливыми взглядами казачат, поправлял на себе портупею, бинокль, черные ножны шашки. Увидев учительницу, он извинился, что помешал закончить урок.

По улице шли шумной гурьбой. Впереди красный кавалерист и учительница, а за ними ребята. Они вели на чембуре гнедого.

— Мне дорого видеть вас. Я долго-долго не был в школе, — задумчиво сказал он, потом уже веселее добавил: — Я слышал, дети зовут вас Мария Алексеевна. Но вам мало-мало лет. Вы просто Маруся, Марийка.

Мария Алексеевна смутилась и произнесла:

— Я вовсе не учительница, а гимназистка.

— А почему учите? — полюбопытствовал он.

— Учитель сбежал с кадетами, — просто ответила она и вдруг спросила — А как вас зовут?

— Когда записался в Красную Армию, назвал себя Алексой. Так делали многие, чтобы дома родным не было плохо. Теперь не боюсь. Сказал, что я Иван сын Тома. Записали Иван Антонович. Так мало кто зовет. Больше — товарищ Дундич. Старшие — Ваней.

Тонкий в талии, подтянутый, он выглядел не только что пришедшим с переднего края, а давно отдыхающим в этом маленьком тыловом хуторе. Его аккуратность, неторопливая речь с сильным акцентом, добрая улыбка — все это, как снимает солнце с утренней травы росный налет, снимало с нее остатки смущения. Ей почему-то стало легко и весело, будто она узнала бог весть какую тайну. Мария Алексеевна лукаво поглядела на спутника и спросила:

— А мне как называть вас?

Он уловил ее лукавство и, словно бы подыгрывая девушке, великодушно разрешил:

— Как вам нравится.

Возле своего дома Мария хотела попрощаться с Дундичем, но он сказал, что как раз в этом доме разместился штаб полка, в который его назначили заместителем командира.

Двор Самариных, просторный, с добротными постройками, но несколько запущенный, нырял в леваду, отделенную валом от заросшего осокой ставка. Дом с высокими низами, опоясанный балясинами узкого балкона, глядел четырьмя большими окнами на улицу. Увенчанный флюгером над железной крышей, он горделиво возвышался среди хуторских построек.

Еще недавно Мария не придавала никакого значения превосходству своего двора перед соседними. Вернее, привыкла, считая, что именно так и должно быть. Не может же хуторской атаман жить, как любая заурядность. Но пришло время, и отцовская, должность, дом, подворье — все раскололо семью пополам. Брат Петр, приехавший из госпиталя в январе, спустя неделю вступил в отряд красных конников. Отец, буквально через день, как блиновцы пришли в хутор, подался к белым. Где-то они теперь? Знают Мария с матерью, что оба живы — весточки от них приходят через знакомых станичников, — но как живут-могут, об этом приходится лишь догадываться. И в каждом выстреле где-то у займища или за левадой чудится женщинам чей-то последний — отца или сына — час.