Борис Бурлак - Смена караулов Страница 10

И Елизавета Михайловна не удержалась, чтобы не поделиться с ним добытыми по крупицам сведениями о Злате, о ее родителях. Мать Златы осенью сорок первого года была эвакуирована из Тульской области на Урал. Помыкала горе, пока муж не вернулся с фронта. Только Румянцевы начали было жить заново, нажили дочку, обзавелись квартирой, как заболел глава семьи. Старые раны, наспех залеченные в медсанбатах, дали о себе знать, и он уже не вернулся из госпиталя. Эту новую разлуку о мужем не смогла одолеть несчастная женщина: через год она умерла от туберкулеза, оставив девочку круглой сиротой. Маленькая Злата воспитывалась в детском доме, потом в школе-интернате. У нее никого не осталось ни в Подмосковье, ни на Урале. Одинокая былинка в поле, вспаханном войной. Но она выстояла, вопреки всем бедам. Окончила институт, получила диплом инженера-экономиста — сама стала на ноги. Вот уж действительно начала жизнь с нуля. Не то что иные молодые люди, для которых заранее готовятся и синекуры, и меблированные квартиры, и даже автомобили, а им всего этого мало, им еще надо блистать в столицах. Нет-нет, лучшей жены для Юрия, чем Злата, она, Елизавета Михайловна, и не пожелала бы. Пройти мимо такой может лишь незрячий…

Юрий, Злата и Владлен долго бродили в тот субботний вечер по набережной Урала: Максим Дмитриевич настроил их на философский лад. «Вам не надо никого копировать, — сказал сегодня Максим Дмитриевич. — Истинное продолжение нашего дела — это не механическое повторение опыта прошлого». Но все-таки в его словах чувствовалась глубинная озабоченность. Откуда она? Что это, оборотная сторона родительской любви, в которой всегда хватает беспокойства?

Владлен со свойственной ему запальчивостью рассуждал:

— По-моему, тут все проще, чем мы думаем. Многих пожилых людей не только радует, но и заботит наша безоблачная молодость. Вполне понятно. Ведь что бы там ни говорили о нынешней борьбе за хлеб, разве можно ее сравнивать с хлебозаготовками в тридцатые годы? И если туго приходится иной раз тем же строителям БАМа или добытчикам тюменской нефти, все-таки им куда вольготнее по сравнению с тачечниками Магнитки или разведчиками Второго Баку. Остается одно: завоевание космоса — принципиально новое поле для подвижничества в наше время. Да, Земля так обязана своим чернорабочим, что и поднятые каменщиками города, и ухоженные крестьянами поля особенно прекрасны и притягательны в ее голубом свечении, когда люди смотрят на Землю с космических высот. Однако появилась новая мера героизма…

— Опять ты не обошелся без готовой формулы, что в жизни всегда есть место подвигу, — перебила Злата красноречивого Владлена. — Мы говорили о земном, а ты нас увел в космос, Там пока что побывало несколько десятков человек. Речь идет о том, как мы, простые смертные, выглядим в глазах бывших фронтовиков.

— Я и хотел сказать, что каждое поколение имеет свои высоты духа.

— Привык ты, Владлен, к прописным истинам. Но нет-нет да и собьешься на ходу: то у нас безоблачная молодость, то время ждет от нас икаровой отваги. Не логично выходит у тебя.

Юрий с любопытством поглядывал на Злату, на Владлена. Теперь горячилась Злата, по-мужски твердо вышагивая в своих расклешенных брюках, а Владлен только вяло защищался с виноватой улыбкой на ярких девичьих губах.

— А ты, Юрий, почему все молчишь? — вдруг обратилась к нему Злата.

— Набираюсь ума-разума.

— Весь в отца, привык выступать последним! — И она сама взяла его под руку. — Ты согласен с отцом, что младшее поколение лучше знает старшее?

— Вполне.

— Тогда, выходит, вся их озабоченность напрасна.

— Нет, не напрасна. Они не сомневаются, с кого мы будем делать жизнь, но как у нас это будет получаться — покажет будущее. Кто же спокойно смотрит в будущее?

— Может, ты и прав, — сказала Злата, подумав сейчас уже о себе, о личном будущем.

ГЛАВА 5

В Риге умирал народный поэт Латвии. Его последней пристанью была укромная палата на цокольном этаже маленькой больницы.

Некогда сильный, могутный человек, под стать латышским стрелкам, которых он воспевал как рыцарей революции, теперь, казалось, поменьшал от старческого недуга. Но в глазах его таилась прежняя сосредоточенность: бывало, и на улице, и на затянувшемся собрании он подолгу искал чеканные, ударные слова для очередной строфы. Только сейчас эта его привычная задумчивость нет-нет да перебивалась тревогой. И все-таки вера в жизнь побеждала минутный страх смерти, он заметно оживлялся, когда в палату входили врач или дежурная сестра. Нет, он ни о чем не спрашивал их, ни на что не жаловался, ни в чем никого не упрекал. Поэт отчетливо понимал: все зависит от его собственного биологического потенциала и что уже никто не сможет помочь ему, если сердце сдаст в критический момент. Иногда он прикрывал глаза и беззвучно шевелил запекшимися губами: кто знает, может, он про себя читал новые стихи. Он всегда верил в исцеляющую силу поэзии и щедро отдавал ей всю подвижническую жизнь…

Тараса Воеводина сначала решительно не хотели пустить к больному, ссылаясь на то, что Поэту сегодня хуже. Тогда Тарас объяснил дебелой красивой докторше, что приехал издалека, что его связывает с Поэтом давняя дружба.

— Но кто вы? — спросила она.

Тарас назвал себя и принялся уговаривать докторшу сделать для него исключение.

— Подождите минутку, — не дослушав, она вышла из приемной.

Не успел он оглядеться, как дверь распахнулась, главврач пригласила его в палату.

Больной лежал недвижно у стены. Едва Тарас неслышно присел у изголовья кровати, как Поэт с явным усилием повернул к нему голову, слабо, вымученно улыбнулся в знак приветствия. Они долго смотрели друг на друга с тем плохо скрытым чувством, когда здоровый человек не знает, что и как сказать в утешение безнадежно больному, а тот, в свою очередь, по-детски обескуражен своей немощью. Тарас видел, что старый Поэт действительно очень плох — так страшно изменился он со времени их последней встречи, — и, стараясь не выдать нахлынувшего волнения, взял его бессильную, зябкую руку, легонько пожал в своей горячей ладони. «Спасибо», — тихо сказал Поэт. Тарас положил на тумбочку красную тонкую папку с очерком боевых действий латышских стрелков на Урале и объяснил, что вот наконец выполнил его просьбу. «Большое спасибо», — тем же слабым голосом ответил Поэт. Тарас с горечью подумал, что все это вряд ли уже понадобится ему.

«Оставьте ваш индекс», — еще тише попросил Поэт, Он говорил совсем невнятно, надо было низко наклоняться над ним, чтобы разобрать отдельные слова. Тарас написал свой почтовый индекс на листке из блокнота, снова подумав о невероятной воле этого человека, который и на девятом десятке лет страстно хочет работать.

Они поговорили минут пятнадцать — больной даже поинтересовался, не тоскует ли Воеводин по Риге, — и Тарас собрался уходить, понимая, каких усилий стоит Поэту их сбивчивый разговор. Он поцеловал его, прижался щекой к его щеке и встал, неловко отвернувшись к окну.

— До свидания, друг мой… — сказал Поэт, устало прикрыв повлажневшие глаза.

В приемной Тарас спросил дебелую докторшу:

— Неужели нет никакой надежды?

Она ответила сухо, недовольная его прямым вопросом:

— А что вы хотите, товарищ? Сердце изношено до предела, до последней клеточки.

На ходу поклонившись ей, Тарас вышел слепым шагом из маленькой больнички.

А Рига, сентябрьская Рига сверкала всеми красками погожей осени. Только-только начинался балтийский листопад, которому шуметь и буйствовать в рижских парках до самого снега.

Тарас шел по глухой аллее, похожей на лесную просеку, густо усеянную цветными листьями. Шел и думал о встрече с Поэтом, которая, видно, была прощальной. Ему хотелось остановить кого-нибудь из прохожих: знают ли они, что здесь, рядом, на тихой соседней улочке, один на один борется со смертью их общий любимец? Жизнь казалась равнодушной к тому, что умирает такой недюжинный человек. Это уже потом, после, когда его уход из жизни станет необратимым фактом, люди вдруг замедлят шаг в печальном раздумье, остро пожалеют о случившейся беде и поймут в одно мгновенье, кого они потеряли. Как ни странно, но только смерть высвечивает человека до конца…

Тарас возвращался на Урал через неделю. В самолете, набиравшем высоту над окрестностями Риги, он вспомнил о свежей газете, купленной в аэропорту, вынул ее из сумки, развернул и близко встретился взглядом… с Поэтом, звонкое имя которого было заключено в траурную рамку. Вот и все… Он читал и перечитывал скупой, короткий некролог, подписанный множеством знакомых фамилий, и никак не мог свыкнуться с мыслью, что уже никогда больше не увидит Поэта, не поговорит с ним в тенистом уголке загородного парка. Поэт унес с собой целую эпоху, далеко не высказав всего того, что знал о революционном времени.