Аркадий Первенцев - Матросы Страница 106

— Нет.

Она облегченно вздохнула.

— Подожди. Мне обещали… Не делай опрометчивых выводов, Павел. Ты ничего не знаешь, — в голосе ее появилась настойчивая многозначительность. — И ты в самом деле ничего не знаешь…

Черкашин мучительно соображал, опустив плечи, и невольно подчинялся ее советам, а следовательно, ее воле. Спешить не стоит. В самом деле, возможно простое недоразумение, ошибка, и всякая опрометчивость может только навредить. Время покажет, как поступить. Следовательно, необходимо выждать.

Можно было по-разному понять его молчание, но выгоднее всего истолковать по-своему. Так и поспешила сделать Ирина.

— Спасибо, Павел, — она благодарно прижалась губами к его голове.

III

«Нам доверено беречь этот город… Разберись, Павел, во всем. Сам разберись. Ты когда-то дрался вместе с нами, не приведи бог обороняться от тебя…»

Под портретом Нахимова, смотревшего из-под высокого козырька адмиральской фуражки, сменялись матросы и солдаты почетного караула. Кипящий голубоватый свет струился по обрывам Корабельной стороны. Причальную стенку на мысе усеяли матросы, слушавшие трансляцию доклада в честь юбилея прославленного русского адмирала.

Торжественное собрание, как и всегда в летнее время, проводилось на водной станции. На деревянном пирсе — президиум, впереди, на скамьях амфитеатра, — приглашенные, в большинстве моряки.

Черкашин находился впереди, под негаснущей силой прожекторных ламп.

Там, за холмистостью Корабельной, — Малахов курган. Там пролилась кровь адмирала.

«Нам доверено беречь этот город… разберись…»

Если смотреть прямо — синее, быстро темнеющее небо. И море почти таких же тонов. Эти два океана, морской и воздушный, были разделены потерявшими свои очертания берегами, усыпанными огнями училища и еще каких-то зданий, новых зданий, возведенных за эти короткие годы. На чистой спокойной воде застыли корабли, опоясанные линиями круглых люковых огней. В ночном пейзаже бухты была особая мощь.

Можно не слушать, а смотреть и думать. Мысли кружились, уходили, появлялись вновь. И самая главная — кто же наследник всему, кому завещаны эти высоты, бухты, слава России? С кого спросят потомки? От бастионов с окаменевшими мешками щебенки дорога времени вела к недавним дням обороны. Наследники налицо: сотни, тысячи, десятки тысяч молодых и немного постаревших людей, которым доверена эта крепость.

Неужели он не в их железном числе, а где-то обок, ненужный, лишний? Адмирал, круглый, как мина, и чугунно-крепкий, словно кнехт, читал письмо в Кремль, изредка взмахивая очень короткой рукой. Войну адмирал начинал на дряхленьком миноносце так называемого «дивизиона штормовой погоды». Шут их задери, этих странных выдвиженцев. Ну что в нем, в этом матрогоне? Может быть, подходит потому, что панибратствует с подчиненными, лепит ни к селу ни к городу «браток», разыгрывает «батю» и кичится своим кондовым демократизмом? Поручили огласить письмо Центральному Комитету. Как же, преемник самого Нахимова!

Флотский ансамбль высадился с гребных барказов и сразу пустился в пляс, ходуном пошли доски на пирсе. Крутились, выкаблучивались со страшной силой. В глазах круги пошли. Черкашин проглотил пилюлю цитрамона, не запивая, ощущая, как разлилась по горлу противная горечь. Уже не плясали. Ансамбль прославлял Нахимова, которому все было безразлично на своей парусине, подогретой прожекторами. А потом перешли к пятерке моряков, бросившихся у Дуванкоя под немецкие танки. У того самого Дуванкоя, где на глазах Доценко «повязали» благоверного папашу новоявленной женушки. Как не кости Доценко, а теперь — свой, не уйти от него, не сбежать. «Ты когда-то дрался вместе с нами, не приведи бог обороняться от тебя…» — вот чем стегнул его ортодоксальный Ступнин, беспросветный службист и кретин мысли. Черкашин мысленно не скупился на оскорбления Ступнина, переживая вновь и вновь все, что произошло с ним за последнее время. Жарко от прожекторов, от мыслей, от неизвестности, более коварной, нежели пучина моря. Когда-то (когда он дрался вместе с ними) в эту пучину нырнул его эсминец, настигнутый пикировщиками, затребованными Кессельрингом с аэродромов Сицилии сюда, в бассейн роковых событий, развернувшихся у берегов Тавриды.

Ирины рядом нет. А любила раньше сидеть в перворядье, закинув ногу за ногу, демонстрируя колени и мимолетные видения дорогого белья. Кумушки о ней не зря уши всем прожужжали — те самые толстухи, верные жены, которые умели сплачиваться в нерушимую когорту, когда дело касалось их цеха. Белье даже заприметили, «бердикюли» не давали им покоя! Они, эти кумушки, как шашель, способный разрушить, источить самое крепкое древо. Можно представить себе, с какой яростью работают сейчас их языки. Его чураются, хотя предупредительно вежливы, кланяются, обнажая в улыбочке зубы, и обходят сторонкой. А тут еще какую-то сумасшедшую новость обещала сообщить Ирина. У нее вырвалась фраза: «Ты еще не знаешь, кто он».

Завтра надо являться по вызову к члену Военного совета. Зачем? Вероятно, все по тому же поводу… Ишь смеется, весело ему, смуглый, ровный… простой. Оказывается, не так-то легко быть простым и ровным. Ни в каком самоучителе об этом не найдешь, ни на какой лекции не услышишь.

Куда это отчалил Ступнин?

Катер «истоминский». Конечно, идут к крейсеру. Куда же больше? Верно. Не сидится ему на берегу! Черкашин с завистью проводил глазами умчавшийся в глубину бухты катер; ему доставило злорадное удовольствие поймать фальшивые нотки у приезжей киевской певички с оголенными плечами и сытой спиной.

На «Истомине» заканчивался вечер под сводами южного щедрого неба. Слушали доклад, благо позволяла трансляция, а потом отплясывали гопака и чечетку на многострадальной палубе полубака, читали стихи под сенью главного калибра; курсанты «Дзержинки» показывали икарийские игры, обнаружив вполне приличные навыки в акробатике; Карпухин играл на аккордеоне, и широкоскулый Марван, внезапно возникший, подобно тени Чингис-хана, принес на полубак родные песни, загадочные, как древние курганы, и мучительные, как бескрайние просторы степей, теряющихся где-то в глубинах Афганистана или у отрогов Памира.

Василий по-своему слушал песни Марвана. Воображение властно возвращало его к Сечевой степи. Матово-серебристые волны поднимались под светом комбайнов и покорно разбивались у форштевней этих степных кораблей. Далеко-далеко, под низкими крышами полевых таборов, делали люди порученное им дело. А тут, недалеко, где лучи сомкнулись над низкобортной брандвахтой, будто вырезанной из черного картона, на берегу, уменьшенном расстоянием до размеров киноэкрана, находилась «она».

— После того как к богу явился мужчина и заявил с своей муке, — говорил Столяров (у него отточенный, как патефонная иголка, голос), — бог задумался, из чего сотворить женщину, так как весь материал ушел на мужчину. Но отказать не мог и приступил к делу.

«Опять что-нибудь мерзкое, — думал Василий, хорошо изучивший Столярова. — Как можно оскорблять женщину, это чудо природы?»

О н а — там, где кипят лучи, откуда доносится музыка, рождая в душе ослепительные, сказочные образы. Василий встретил ее случайно, хотя искал ее всюду. Тело его жгла беспощадная карпухинская живопись, к счастью скрытая от посторонних взоров матросской рубахой. Будь что будет! Завидев ее возле водной станции (там, откуда сейчас несутся звуки музыки), Василий набрался отваги и проскользнул к ней через толпу купальщиков. Свидание получалось на славу! Она дала ему подержать чемоданчик, поправила мокрые волосы и попросила проводить домой. Все складывалось как нельзя лучше, но взбрело же на ум девчонке потянуть его к Хрусталке! Заставила плавать, нырять и наконец… разве скроешь проклятую «спингазету»? Галочка хохотала до слез, выуживая у него подробности дикой карпухинской пытки. Тот, первый их поцелуй растаял, превратился в зыбкое воспоминание того, что не повторится.

А Столяров тем временем продолжал:

— Итак, бог взял несколько лучей солнца, задумчивую грусть луны, трепет лани, ласковый взгляд серны, красоту лебедя, степенность павлина, благоухание розы, голос соловья, стройность тростника, кротость голубя, сладость меда, нежность пуха, легкость воздуха, свежесть воды…

— Да иди ты! — воскликнул кто-то зачарованно. — Вот дает!

— Не заснешь. Такое травит на ночь!

— Все это бог смешал в кучу. Но чтобы не получилось приторно, бог добавил непостоянство ветра, хитрость лисицы, яд змеи, алчность акулы, трусливость зайца, жестокость тигра, слезоточивость облаков, болтливость сороки и все ужасы стихий. Из сей смеси вышла распрекрасная женщина. Бог вдохнул в нее душу, отдал мужчине и сказал…

— Что сказал?

— Бог сказал: береги ее — повторения не будет…