Зигмунд Скуинь - Нагота Страница 106

Что же это такое, ни на кого нельзя положиться, как можно не считаться с уговором, с запланированным распорядком дня и вообще — с другим человеком. Откуда такая необязательность, оскорбительная небрежность, распущенность? До сих пор ей казалось, что Мелита образец точности и аккуратности, и вот, пожалуйста, пришлось и в Мелите разочароваться.

Но если хорошо подумать, она не считала себя такой уж обиженной. Сделанное открытие, что Мелита вовсе не такова, какой ей представлялась, что Мелита подвела ее, да и весь случай сам по себе принес даже известное удовлетворение. Прежде она только восхищалась Мелитой: ай да Мелита, ай молодец! Хоть Мелита сплошь и рядом проявляла легкомысленность. Да, поступки людей этой категории труднее всего предсказуемы.

Ну и ладно, пойду одна и буду делать все, что запланировано. Сначала поужинать, потом на стадион, уж как-нибудь попаду на состязания. Этого еще недоставало, чтобы не попасть!

Поужинав, Ася поднялась на лифте в номер — захватить кофточку, на обратном пути вечером, возможно, будет свежо. Кроме того, хотелось удостовериться, не вернулась ли Мелита. Нет! Ася уселась в кресло, скинула туфли. Посмотрела на часы уже с этаким любопытством экспериментатора — еще пять минут, десять, еще пятнадцать, за окном попискивали ласточки, пожужживало крыло вентилятора, вычерчивая в пространстве магический круг. Попискивало, пожужживало, попискивало, пожужживало...

Что-то стукнуло, в первый момент она не могла сообразить, почему сидит в кресле и почему темно. Потом вспыхнул свет. Посреди номера стояла Мелита.

— Милая, это тысяча и одна ночь! Если бы ты знала, какое у меня потрясающее приключение!

Который час, не может быть, чтобы она все время проспала в кресле! С ума сойти! Ася отвернулась, чтобы не смотреть на Мелиту, возможно даже покраснела, по крайней мере почувствовала, как по лицу, плечам и шее пробежали мурашки. Она была такая заспанная, растрепанная, потная, пульс учащенный.

— Совсем не заметила... уже так поздно? В самом деле...

Она все еще не могла прийти в себя от удивления и бессвязно лепетала все, что приходило в голову.

— Ты уснула? А я думала, смотришь телевизор. Извини меня, ради бога. Надо же было такому случиться.

— Двенадцатый час?

— Что-то вроде этого.

— Я жду тебя шестой час.

— Ты не была на стадионе?

— Билеты, как известно, у тебя. (Только без обиды в голосе, без дурацкого пафоса!)

— Сейчас расскажу, как все получилось.

— Могла хотя бы позвонить.

— То-то и оно, милая, не могла, ничего не могла, пойми, ничего. У меня глаза на лоб повылазили. У тебя глаза никогда на стебельках не повисали?

— Ладно, не будем об этом. Что с ногой?

— С нее-то все и началось! Перехожу бульвар напротив гостиницы, чуть-чуть подвернулась нога и, можешь представить, — вывих сустава, лодыжка с петель долой! Классический вывих! Чувствую, в глазах темно, аж в пот бросило, ни назад, ни вперед. А тут на перекрестке меняется сигнал светофора. Машины сорвались с места и прямо на меня. Один грузовик чуть не сшиб, в считанных сантиметрах притормозил, а другой как резанет его в бок. Звон стекла, лязг металла, ужас, да и только. Шоферы криком кричат, кулаками машут, матерятся на чем свет стоит. Появляется инспектор, гражданка, говорит, вы виноваты, придется платить. Хорошо, говорю, только сначала доставьте меня в больницу. Нет, говорит инспектор, сначала составим протокол. Я стою на своем — если вы меня сейчас же не отправите в больницу, я потеряю сознание. Инспектор пихает меня в машину, и едем. Оба грузовика за нами следом. По дороге разговорились. Как же так, говорю, у нас на «зебре» людей давить не принято! У нас в Риге таких вещей не происходит, у нас, как это предусмотрено правилами дорожного движения, к пешеходу относятся с уважением. Инспектор ерзает, ерзает на своем сиденье, наконец на каком-то перекрестке остановил машину, пыхтя выбрался из кабины, прошу извинить, говорит, и у нас к пешеходам относятся с уважением, и у нас пешеход на «зебре» пользуется преимущественным правом, и пошел к грузовикам. Толковал о чем-то с ними, толковал, потом, гляжу, грузовики укатили каждый в свою сторону. Инспектор возвращается довольный, спрашивает: «Вы не запомнили номера машин? Они, как видите, скрылись, что будем делать — гнаться за ними или повезем вас в больницу?» Потрясающе, не правда ли? Только ты совсем меня не слушаешь...

— Нет-нет, я слушаю, рассказывай.

— Едем в больницу. Даль несусветная, где-то у черта на рогах, на самой окраине. Там нас встречает этакий джентльмен, будто с обложки киножурнала, стройный, седые усы, бритая голова. А глаза! — глаза такие, что иначе, чем зрительные органы, не назовешь. Посмотрит на тебя, и дрожь берет, будто к телу приставили сразу две докторские трубки. Ну вот видите, говорю, только к вам из Риги приехала и сразу попала в беду. «Ах, вы из Риги, говорит, очень приятно, позвольте представиться: Николай Смилтниек». «Так вы тоже из Риги?» — спрашиваю. «Нет, смеется, я из Харбина». Нарочно не придумаешь! Николай Смилтниек из Харбина!

Мелита обняла ее за плечи, радостной скороговоркой продолжая сыпать словами:

— А что ты подумала, когда я не пришла? Чем тут без меня занималась? Наверное, написала Гунару длинное-предлинное письмо?

— Мои приключения далеко не так интересны.

— Что ж из этого? Я каждый день пишу Варису.

5

Довольно долго он ехал, сам не зная куда. Куда глаза глядят. Обратно к центру. А может, домой. Нет уж, дудки. Мысль о доме не вызывала восторга. Денек, как глянцевая открытка. У тебя отпуск. Не все ли равно — куда. На кудыкины горы. Будто каждый, кто сидит за рулем и едет, знает куда. Янис никогда не задается подобным вопросом. Хочу ездить. Дайте поездить. Когда смогу поездить. И баста. Или вот этот синантроп. На своем воскрешенном из мертвых мерседесе тридцатых годов. Разве для него имеет значение — куда. Рад-радешенек, что колеса крутятся да болты и гайки из него не сыплются. А вон тот турист-лунист с номерным знаком ЛУН. Откуда, пес его дери, он тут взялся? С луны, что ли, свалился или прикатил из Гонолулу?

Гунар как раз переезжал Даугаву, когда его заклинило на мысли — а не завернуть ли к Ояру? Ояр отличный попутчик. С Ояром можно пускаться в любое плавание. Хотя с каждым разом его все труднее сдвинуть с места. Зато уж если Ояр поддастся искушению, тогда — лопедевега! — будет и рыба, будут и раки. Вся живность рек и озер на него сама так и прет.

Примерный солдат Ояр Чекстерис. Глупости, Солдатами они никогда не были. Просто мальчишки. «Ребята, мы угодили в компот, — любимое присловье Ояра, — теперь главное не терять головы, потихоньку карабкаться...»

Идеи из него вылетали с присвистом, в неограниченном количестве. Как газировка из баллона. И рыжая его голова размеры имела внушительные. Прямо с ведро. Ни одна каска не налезала. Упиралась в уши.

Тогда любили помечтать о том, чем каждый займется, когда вновь облачится в штатский костюмчик. Ояр в подобных разглагольствованиях не участвовал. Эй, Ояр, а ты как? Я? Не знаю, трудно представить себя в гражданской шкуре, наверное, придется подучиваться. Хо-хо-хо, ну да у нашего Ояра не голова, ума палата.

А он сам? Неужели никогда не испытывал желания учиться, закончить среднюю школу, поступить в институт? Ояр всегда рисовался ему идеалом или чем-то вроде этого. Может, потому, что между его собственными возможностями и возможностями Ояра издавна пролегла явная и непреодолимая грань.

Примерно полгода спустя после того, как они оба вернулись из Донбасса, Гунар повстречал Ояра в центре Риги у Больших часов. Гунар по тем временам разодет был в пух и прах, костюм новый, пальто новое. Преувеличенная самоуверенность, которую в молодые годы придает человеку безупречная одежда, возносила его за облака. Вид у Ояра был неважнецкий, из-под расползавшегося, еще довоенного, пальто выглядывала застиранная солдатская гимнастерка.

— Ну как?

— Нормально. В этом году кончаю.

В первый момент он даже не сообразил, что Ояр имеет в виду, и сам, точно глухарь на току, принялся расхваливать свою работенку.

— Обычная история, — цедил Ояр, поглядывая на него с плохо скрываемой иронией. — Нынче все желают быть интеллигентами, а вот учиться не хотят.

Ояр рассказал, что зарабатывает мало, зато в рабочее время можно заниматься. Числится он в какой-то конторе одновременно истопником и электриком. Пока что.

Что с ним тогда случилось? Стыд ли, досада, обида после той встречи вырвали на свет божий глубоко погребенные намерения пойти учиться? О, сам он собой был далеко не так доволен, как расписывал Ояру. Совсем недоволен.

Он поступил в вечернюю школу, где занимался Ояр, И это вроде бы должно было их как-то уравнять и сблизить, но в конце концов еще больше отдалило. От его прежних знаний, как выяснилось, остались жалкие лоскутки. Но главное, он не умел заниматься. Усидчиво, сосредоточенно, систематически. Бывало, чего-то нахватается по верхушкам, на скорую руку и где-то блеснет. За счет памяти и воображения. Оттого и не изведал радости познания, пьянящего ощущения «я могу». Ближе к весне у них в управлении начался турнир по волейболу. Его уламывали, его улещивали: Гунар, войди в положение, ты наша главная опора у сетки... Пропустил одну неделю, вторую. Еще подумывал вернуться в школу, потом махнул рукой. Тут же, конечно, найдя для такого решения веские доводы.