Аркадий Первенцев - Матросы Страница 108

Занимается ли судами-пересудами эта простая женщина, трудолюбивая, как лошадь, и заботливая, как квочка? Пусть бы она залилась смехом, рассказывая о жуликах в ателье, постоянно пытающихся ее обмануть, получить лишнее, засунуть в «загашник» обрезки; или о вороватых продавщицах, поставивших своей жизненной целью отравить существование этой добродетельной женщины обвешиваниями и подсовываниями недоброкачественных продуктов. Нет, молчит тетка Клавдия, сует тарелки, гремит ложками и вилками.

— Садитесь, чего же вы разлеглись? — обращается Клавдия к зятю. И тот, бесцеремонно подтягивая штаны и засовывая в них рубаху, бьет ладошкой под донышко традиционного пол-литра и с прибаутками разливает водку по рюмкам.

Купленные Вадимом игрушки сложены живописной кучкой. Мальчишка еще не проснулся. Его нарекли Виктором. Вадим ждет появления существа, которое должно ему что-то разъяснить, дополнить, в чем-то убедить. Ребенок изменил все стороны жизни этой семьи. Он привел сюда нового человека, кого-то огорчал, кому-то, вероятно, мешал. Уезжая из Ленинграда в тот памятный вечер, Борис подчинялся зову более требовательному, чем претензии любых людей, в том числе и старшего начальства, неукоснительно следившего за нравственностью своих подчиненных.

Рассольник обжигал губы. Печенка, приготовленная без сметаны, была приправлена большим количеством умело нажаренного сладкого лука; компот, приготовленный без излишних фантазий, возвращал воображение на борт корабля.

Красивая и небрежная Галочка покинула стол, вспорхнула, как птица от случайной кормушки. Раскрасневшиеся уши Гаврилы Ивановича напоминали о третьей рюмке, пропущенной за здоровье гостя. Пришло время поглядывать на дверь, откуда вот-вот должен был появиться сам высочайший, призванный в конце концов заменить тех, кто его произвел на свет, и всех тех, кто был рожден раньше.

И вот он появился, бесшумно приоткрыв дверь. Он стоял молча, исподлобья наблюдая за всеми. Голые ножки, чуточку вкривь, попирали ковер, пухлые ручонки теребили рубашку, не достигавшую колен. Глаза его, голубые, как васильки, опушенные длинными ресничками, нашли наконец самое главное, заискрились. Не раздумывая над всякими условностями, еще неведомыми его правильному разумению, ребенок направился к игрушкам. И сразу все изменилось, все засияло, были отодвинуты стулья, оживились лица, Катюша расцвела той прелестью материнской заносчивости, перед которой человечество обязано стоять на коленях.

Так вот в ком сосредоточился разум и счастье, вот кто центр всего сущего, от кого расходятся незримые горячие лучи. Вот кто живительный источник, утоляющий жажду! Ребенку безразлично, кто принес игрушки, кому по наущению родителей следует кивнуть, какому чужому дяде пролепетать «спасибо» — слово, еще непонятное ему и неточное, ибо не он, а ему все должны говорить спасибо.

Можно легко добиться внимания ребенка, потакая на первых порах его скромным прихотям. Трехлетний ребенок далеко не собрат тринадцатилетнему комбинатору, когда поблажка выращивает бациллы эгоизма. С трехлетним можно ползать вперегонки, сажать его на спину без боязни взлелеять в дальнейшем зачатки эксплуататора; трехлетний ребенок отдает себя тому, кто им занимается, и тут он может забыть и о родителях. Куда подевалась застенчивость Вадима — он быстро нашел пути к неискушенному, податливому сердечку, и в квартире из трех комнат все сразу изменилось.

— Никогда-то, никогда он не поиграет с ребенком, — беззлобно жаловалась Катюша.

— Нельзя баловать: барчук вырастет из этого деятеля, — снисходительно бормотал Борис, разморенный пищей и выпивкой.

Через полчаса он куда-то исчез, и отсутствие его, вначале вызвавшее тревогу Катюши, вскоре затушевалось. И если незадолго перед этим пустоту заполнил появившийся в дверях спальни ребенок, то теперь Вадим старался изо всех сил, чтобы сюда снова не пришло то, что его ужасало.

— Вы, конечно, не предполагаете, что он отправился к женщине, — прощаясь, сказала Катюша. Губы ее дрогнули, глаза стали строже.

— Не думаю. — И Вадим попробовал выгородить Бориса, стараясь найти убедительные слова, хотя и понимал свою неискренность.

— Нет, вы меня не убедите, Вадим. Невесело, что и говорить. Может быть, я и заслужила… Ушел… Думаете, позвонит? Нет. Наказывает меня… Но сколько времени можно терпеть наказания?

Она сдержалась, хотя ей хотелось рыдать. Вадим взял ее руку, и это молчаливое участие она приняла благодарней, чем слова, и ей стало немного легче.

IV

За игрой в шахматы можно сосредоточиться перед откровенным разговором с Борисом. Пусть жадные пальцы Апресяна сноровисто снимают с доски безвыходно проигранного ферзя, пусть пламенный армянин пользуется промахами своего партнера; когда дело перейдет от шахмат к вопросам достоинства и чести, Вадим Соколов поведет себя по-иному.

Шахматный столик на юте привлекал внимание многих празднично настроенных членов экипажа. Апресян не выносил равнодушия в любом виде спорта и потому, отказавшись от флегматичного противника, с наслаждением сразился с темпераментным Сулейманом. Закавказье скрестило клинки.

А Вадим, безразличный к проигрышу, отошел к срезу борта и, пошире расставив ноги, облокотился о поручни. Он стоял лицом к городу. В это время совершила оверкиль яхта. От ее яркого днища отплыла как ни в чем не бывало Галочка, и тут же была поднята на шлюпку беспокойного боцмана яхт-клуба, яростно ревевшего в мегафон.

Отсюда простым глазом не разглядеть даже такую восходящую звезду спорта, как Галочка. В корабельную оптику ее прежде всех распознали дежурившие наверху сигнальщики.

— Васька, Галина перекинулась! — кричали кому-то из матросов с сигнального мостика.

В бинокль хорошо была видна представительница семьи Чумаковых, ее изумительно стройное тело, вызывающее восхищенный шепот матросов: «Вот так девуля!»

Спуститься в каюту и ждать. Теперь уже в иллюминаторе плещется море, как в линзе телевизора.

Молодой Шульц на фотографии пытливо вглядывался в своего преемника на этой, слишком рано оставленной им, планете и с вершины мудрейшего небытия снисходительно оценивал мелкие земные заботы. Как, при каких обстоятельствах погиб этот юный офицер, какой адмирал награждал его орденом — Октябрьский или Басистый, Владимирский или Горшков?.. Хотя и это не имело теперь для него значения, несутся, плещут волны, замывая оставленные на песке следы.

Ганецкий вошел в каюту и нервно закурил. Рисоваться или скоморошествовать с глазу на глаз с давним приятелем не имело никакого смысла. Усталый, мрачный и чем-то встревоженный, он не был готов к свалившимся на него упрекам. «Романтик» яростно взял его за шиворот. Оказывается, именно он, Борис Ганецкий, погасил дух семьи Чумаковых, убил смех Катюши, ввергнул старого, кипучего человека в состояние какой-то прострации.

— Так… — протянул Борис, с полузакрытыми глазами выслушав сбивчивые упреки, — даже ввергнул активного пролетария в такое пассивное состояние. За это не судят, но перед совестью отвечать надо.

— Если она есть.

— Вероятно, какая-то частица осталась…

— Ты меня извини… Меня жжет…

— Не проси извинения. На твоем месте я, вероятно, поступил бы так же. Мне надо подумать. Частично ты прав… Очевидно, я не способен быть центром добродетельной семейной ячейки. Скажу откровенно: я тоже задумывался над этой немаловажной проблемой. Мне казалось, что Гаврила Иванович останется, как и был, патриархом семьи, а я прилипну сбоку припека и откоротаю годы… А получилось не так.

Искренние нотки в голосе Бориса смягчили Вадима.

— Я не имею права тебя обвинять… Но пойми, мне не безразлична семья Чумаковых…

Борис с любопытством прислушался к его словам, приподнял бровь.

— Послушай, если бы ты не сблизился так скоропалительно с Катюшей, я не позволил бы тебе…

— Об этом следовало бы спросить сначала ее, — Борис почувствовал превосходство над своим судьей. — Женщины — сложные бестии. Если хочешь знать, они обожают и плетку. Да, да, не удивляйся, юноша! Они ценят нахалов. Тоже не удивляйся! Надо уметь их зажечь, а чтобы зажечь валежник, его, как ты знаешь, надо предварительно изломать, размельчить.

— Ты перестарался, — еле выдавил Вадим, не зная, чем парировать неожиданное нападение. — Жесткое у тебя колено… то самое, о которое ты ломал валежник.

— Возможно, — Борис не желал продолжать спор в том же духе, — у меня парадоксальный ум, гипертрофированный, склонный к жесткой метафоре… — Произнеся с удовольствием эти иностранные слова, звучавшие с металлическим треском, Ганецкий погасил сигарету о спичечный коробок и, поднявшись, вытянулся во весь рост. — Замечаешь, мне низко и тесно не только в этой мышеловке имени Шульца, а и вообще… — И неожиданно выпалил: — Я не могу оставить Ирину! К чему ведешь, Вадим? Не имею нравственного права. Она попала в беду. Если не выкрутится — придется расстаться с Черкашиным. Для нее это падение в пропасть. Ты же знаешь, я… жил с ней раньше, чем произошла вся история с Катериной, вся возня с этим возмездием пороку. Или ты считаешь более нравственным стать крысой? Философ, отвечай!