Юрий Рытхэу - Полярный круг Страница 11

Клей вскочил на ноги и вышел из яранги.

Через некоторое время Нанок последовал за ним.

В темноте светилась, сигарета. Отчетливо слышался шум оленьего стада. Вдруг совсем близко возникли три белые важенки. Большими круглыми глазами они уставились на людей.

— Почему они не уходят? — тихо спросил Нанок.

— Это матери телят, которых мы убили сегодня, — ровным, безразличным тоном ответил Клей. — Они еще долго будут приходить сюда, искать своих детей.

От этих слов Наноку стало не по себе.

Оленухи постояли, перебирая ногами, шевеля толстыми мягкими губами, а потом медленно удалились в темноту, чавкая копытами о мягкую, тундровую почву.

Клей бросил окурок, тщательно затоптал и, уходя к себе в ярангу, предупредил:

— Завтра обещают вертолет.

Нанок остался стоять под открытым темным, усыпанным звездами небом. Он чувствовал, что оленухи бродят где-то совсем рядом.

Время от времени он слышал их мягкую поступь, тяжелое, как человеческое, дыхание.

— Нанок, где вы?

Зина встала рядом.

— Что вы тут делаете?

— Думаю о вас.

— Обо мне?

— Не только… О вашем брате, о Клее и о себе тоже, — медленно проговорил Нанок.

— Эти разговоры о тундре, о долге, о любви к родине я слышу каждый раз, когда приезжаю сюда, — сказала Зина. — Это вечный спор между братом и Клеем. Бригадир говорит, что Виктор станет предателем, если уйдет в геологический техникум. Наш народ такой маленький, что, когда один куда-то уходит, большая дыра образуется. В ансамбле нашем такая же беда. Ушла Тамара в декретный отпуск — всю программу пришлось переделывать… Вот и здесь. А у Виктора мечта с детства — стать геологом, путешественником.

Зина умолкла. Нанок почувствовал приближение важенок. Из темноты показались три оленухи. Почему они вместе ищут своих потерянных детенышей? Или горе объединяет не только людей, а это присуще всему живому?

— Ой, не могу! — воскликнула Зина, взмахнула рукой, и оленухи, медленно повернувшись, снова ушли в темноту за тенями своих телят, растворившихся в вечной мгле.

— Когда вы улетаете?

— Клей сказал, что завтра будет вертолет.

— Все успели сделать? — после паузы спросила Зина.

— Почти все, — ответил Нанок. — Вот только не успел договориться насчет кожаного ведра. Может, согласитесь продать? Оно бы украсило наш музей.

— Да берите его так, — засмеялась Зина.

— Так не полагается, — ответил Нанок. — У меня есть специальные средства на покупку экспонатов.

— Хорошо, считайте, что вы получили его от меня в подарок, — сказала Зина.

— Зина, — у Нанока перехватило горло, но он взял себя в руки и мысленно порадовался тому, что темно и его растерянного лица не видно, — я вот что хотел сказать… Вам, может быть, смешно, но вы напомнили один портрет. Был такой французский художник Огюст Ренуар. Он написал портрет актрисы Самари. Оригинал висит в Москве, в Музее изобразительных искусств. Когда я увидел его, у меня ноги чуть не отнялись. Не знаю, мне трудно объяснить, что со мной случилось. Она не такая, как другие знаменитые портреты, — она, может быть, более человечная, близкая, земная. На ваших щеках тот же бледный румянец, и вы… вы похожи на нее…

Нанок услышал приглушенный смех.

— Вы не смейтесь, — торопливо произнес он. — Это совсем не смешно. Это удивительно. Наверное, я тогда влюбился в портрет, потому что, сколько был в Москве, каждый день ходил в музей и часами стоял перед картиной.

— Интересно, — уже другим голосом произнесла Зина.

— Завтра я улетаю, — продолжал Нанок. — Но мне бы хотелось, чтобы наша встреча так не прошла… Можно я вам буду писать?

Сердце у Нанока громко билось, и он боялся, что Зина слышит его. Девушка долго не отвечала. Потом тихо сказала:

— Конечно, можете писать. Мой адрес: Анадырь, ансамбль «Эргырон».

Виктор храпел вовсю. Он лег у самого края полога, так что Зине и Наноку пришлось ложиться совсем рядом. Наноку приснился музей и три важенки, бродившие по большому залу. Оленухи нюхали лицо актрисы Самари и фыркали, поводя большими печальными глазами.

Вертолет пришел к концу дня, и через час Нанок сошел в бухте Лаврентия со своим походным рюкзаком и древним кожаным ведром эпохи позднего неолита.

Отправив ценной посылкой кожаное ведро в адрес Анадырского окружного краеведческого музея, Нанок спустился на берег моря и сразу же наткнулся на вельбот, отчаливающий в Нунямо. Нанока узнали, сообщили, что дома у него все в порядке — мать и отец здоровы.

Нунямцы приезжали в райцентр за покупками. На вельботе стояли три электрические стиральные машины, лежали свертки, сумки. В самом Нунямо был неплохой магазин, но съездить в райцентр и купить тот же товар, что продавали в селении, было большим удовольствием.

Нанок бросил рюкзак в вельбот и побежал в магазин взять что-нибудь родным. Купил две бутылки шампанского, конфеты, печенье, жирную халву, которую почему-то здесь никто не покупал.

Затарахтел мотор, и районный центр поплыл назад, остались на низком берегу тесно прижавшиеся друг к другу разнокалиберные дома, среди которых совсем потерялись семь домов Первой Чукотской культбазы.

Открытое море встретило большой волной, и пришлось нарастить борта кожаной надставкой, защитившей от соленых брызг эмалированные бока новеньких стиральных машин.

Земляки расспрашивали Нанока о его работе, а те, кто бывал в Анадырском музее, хвалили новое здание, куда музей недавно переехал.

На носу сидел первый гарпунер и зорко оглядывал горизонт. Иногда он делал судорожное движение, хватая винтовку, но дважды вынырнувший на пути вельбота лахтак был чутким и пугливым. Низко над водой проносились птичьи стаи. Пернатой живности над Беринговым морем, похоже, нисколько не уменьшилось со времени детства Нанока.

Свежесть морского ветра, волна, бьющая о борт вельбота, далекий горизонт, начинающий туманиться, выпуклость окружающего пространства навевали новое настроение, настроение отрешенности.

Мысли Нанока порой возвращались в тундру, в стойбище Клея, и в памяти начинали звучать голоса спорящих, возникали их фигуры, бредущие в темноте к оленьему стаду, и, как воплощенная совесть, три оленухи, скорбными глазами ищущие своих детенышей.

Зина… Чем она похожа на актрису Самари? Глазами? Как она красиво несла таз, наполненный свежей кровью, как ловко разделывала оленьи туши, ставила котел над горящим костром и сидела в чоттагине так, как издревле сидели чукотские женщины, — подогнув под себя ноги или опустившись на корточки так, что колени оказывались выше плеч. Теплое чувство охватило Нанока, он сжался, словно боясь, что студеный морской ветер выдует из него это тепло.

Нунямо показался еще издали россыпью деревянных домиков на мысу.

Рулевой решил войти в узкую речку, чтобы не причаливать на высоком прибое. Заглушили мотор и на малом ходу медленно приблизились к пенящемуся устью.

Рулевой ждал хорошую высокую волну, чтобы на ней проскочить мелководье. Одна, другая волна… Все они не нравились ему. На берегу уже стояли люди, можно было разглядеть их лица, только за шумом морского прибоя не было слышно голосов.

Вдруг Нанок увидел мать. Она стояла близко к воде, видно, узнала его, но боялась поверить, потому что Нанок не давал телеграммы, да и вообще не собирался заезжать к своим… Атук была в цветастой камлейке с остроконечным капюшоном. Она широко размахивала руками, раскрывала рот. Набежавшая волна окатила ее расшитые торбаса, скрыв под белой пеной круговой орнамент.

Нанок встал на ноги и помахал рукой.

Мать узнала его и отошла от прибойной черты.

Рулевой приметил нужную волну. Взревел мотор, и вельбот на полном ходу, стараясь не выпустить из-вод себя тугую высокую спину воды, въехал в спокойную речку с низкими топкими берегами.

Толпа встречающих уже переместилась сюда. Ребятишки поймали причальный канат и подтянули вельбот к берегу.

Все сдержанно и степенно здоровались с Наноком, а он, подхватив рюкзак и помня о том, что там две бутылки шампанского, осторожно ступил на мягкий берег и подошел к матери.

— Ты приехал, — тихо сказала мать и взглянула на него с такой нежностью, с такой любовью, что здесь бы были совершенно неуместны поцелуи, объятия и громкие слова.

— Давай помогу тебе, — промолвила сна и протянула руку к рюкзаку.

— Понесу сам.

— Ну, тогда пошли.

И они пошли рядом, мать и сын. Люди смотрели им вслед, и никто не удивлялся, как не удивляются тому, что летят птицы, светит солнце, текут реки…

— Отец на морской охоте, — сказала мать. — К вечеру должен вернуться. Они пошли к проливу.