Дмитрий Нагишкин - Созвездие Стрельца Страница 11

Всегда таким. Может быть, фронт переменил его?..

Но, подумав о фронте, Фрося невольно думала о том самом худшем, что могло произойти с солдатом. Что с ним, с этим рыжеватым солдатом ниже среднего роста, без особых примет? От Лунина не было никаких известий. Фрося послала запрос на полевую почту — командиру части, не раз ходила в военкомат, но ничего не добилась. Солдат Лунин как в воду канул. А начальники его были, видно, заняты другими делами — фронт все дальше катился на запад, Гитлеру явно приходил капут, но война шла по-прежнему — неумолимо жестокая. Дни сменялись днями, недели текли одна за другой, а вестей от мужа не было, а жизнь шла, предъявляя свои требования, и получалось, что Фросе приходилось самой налаживать жизнь. Без мужа! Острое беспокойство за Лунина, которое она испытывала не потому, что любила Николая Ивановича — какая там любовь, ему нужна была «баба», ей нужен был муж, опора в жизни, потому они и поженились! — а только потому, что он был отец ее детей, это беспокойство стало притупляться, заслоняться ежедневными заботами, которые поглощали все ее внимание. «А что делать?» — спрашивала себя Фрося. Из каждой семьи кто-нибудь ушел на фронт, и она не хуже и не лучше других. К этому спасительному заключение, снимавшему с ее души лишние переживания, Фрося пришла после долгих раздумий.

Первое время, по привычке, она еще равнялась на вкусы и желания Николая Ивановича. «Вот, скажет, хорошо!» — появилась у нее мысль, когда они переселились на новую квартиру. «Не похвалит меня Николай Иваныч!» — сказала она себе однажды, когда стала приходить с работы в шесть часов вечера и лишь тогда принималась за уборку и разные домашние дела, что затягивалось иногда до поздней ночи: ведь прежде к приходу мужа всё дома у нее было в порядке, а если она задерживалась и чего-то не успевала сделать вовремя, то муж хмурился, показывал ей кулак и говорил: «Ты у меня смотри!» И хотя он ее не бил, Фрося побаивалась его. «Что-то Николай Иваныч скажет? — подумала она, когда впервые заняла свое рабочее место в сберегательной кассе, и невольно с чувством превосходства добавила: — Показал бы он теперь мне кулак!» И вдруг почувствовала, что кулак Николая Ивановича уже не страшит ее. Сначала, сделав это открытие, она даже испугалась этого — как же так?! — словно сделала что-то нехорошее, чему-то изменила, от чего-то отказалась, нарушила что-то, что имело силу закона, а потом вдруг поняла, что прежние мерки уже не действуют в ее теперешней жизни, они устарели, и что ни вкусы, ни желания, ни взгляды Николая Ивановича не могут теперь быть для нее законом…

Но на место одного страха — перед Николаем Ивановичем — пришли другие, и не раз ей приходилось на новой работе чувствовать, как сжималось ее сердце, пока не пришла привычка, успокоившая эти страхи.

Сначала ее испугал вид денежного шкафа с секретным замком за ее спиной — упаси бог, если кто-нибудь что-то тут наделает! Еще больший страх охватил ее, когда она увидела пачки кредитных билетов, которые лежали в сейфе, — а ну как там их совсем не столько, сколько указано в ведомости, и ну как недостает там одной-двух сотенных бумажек (то ли в банке обсчитались, то ли один-два билета из пачки вынули)? — ведь их тут столько… Никогда в жизни не приходилось ей видеть столько денег разом. Вечернюю выручку на катке и сравнить нельзя было с теми деньгами, которые, оплетенные голубыми банковскими бандеролями, хранились тут затем, чтобы она своими руками выдала их тем, кто ожидает своей очереди у кассы. Эти пачки первые дни даже снились ей в кошмарах, — все казалось, что чья-то, непременно грязная, рука тянется к ним и разрывает эти хрустящие бандероли, и сотенные и полусотенные билеты так и сыплются на пол, так и сыплются. Она вскакивала на постели, объятая страхом, вся в холодном поту. Даже опечатав сейф в присутствии контролера, она долго не была уверена в том, что подсчитано все верно, и, распечатывая сейф по утрам, все придирчиво осматривала и осматривала пачки денег: а вдруг нехватка?

Испугалась она также и тогда, до дрожи в ногах, когда впервые выдала какому-то вкладчику сразу пять тысяч рублей наличными. Такие деньги! Тетя Фрося несколько раз пересчитывала купюры, смачивая пальцы слюнями и мусоля купюры, забыв о вертушке с водой, для этой надобности стоявшей у нее на столе. Каждый раз у нее выходило то меньше, то больше пяти тысяч. Она вспотела и совсем растерялась. Клиент, которому надоело это, сказал сердито:

— Таблицу умножения надо знать. В трех соснах заблудилась, кассир! Хватит вам мусолить деньги-то, давайте их сюда! — он протянул нетерпеливо руку в окошечко, взял деньги, как-то очень быстро, привычно пересчитал кредитные билеты и сказал: — Все правильно! В вашей работе, товарищ, волноваться нельзя!

Эти пять тысяч запомнились ей навсегда. Позже случалось ей выдавать и большие суммы, но эта выдача крепко засела ей в голову. Потрясена она была и тем еще, что вкладчик сунул пачки денег во внутренний карман пальто так, словно это были пять — десять рублей. Да будь эти деньги у Фроси, она бы надрожалась и получая их и неся домой — как бы не украли, не отобрали! А этот вышел как ни в чем не бывало, как видно привыкнув к деньгам…

Когда она села впервые на свое место, ей все казалось, что на нее смотрят как-то особенно — куда, мол, ты забралась? — и действительно, она часто ловила на себе взгляды посетителей сберегательной кассы, толпившихся в операционном зале (слово-то какое, а!) в ожидании своей очереди. Лишь позже убедилась она, что взгляды эти случайны, что в них не отражается никакой мысли и что клиенты — ах, как это слово нравилось Фросе! — глядят на нее так же, как глядят на эти стеклянные перегородки, на входную дверь, пушечными хлопками сопровождавшую каждого посетителя, на высокие столики с набором ученических вставочек вокруг тощих колонн операционного зала. Они даже не видели ее, занятые своими мыслями, которые витали где-то вдали от Фроси и ее высокого положения.

Не сразу она привыкла к своему месту — за стеклянной перегородкой, на небольшом возвышении. Жизнь — сложная вещь, и перемены в ней воспринимаются человеком часто с опаской: а правда ли произошла эта перемена, особенно перемена к лучшему, а не померещилось ли это, а не занял ли кто-то другой мое место? Много дней входила Фрося в сберегательную кассу и прежде всего кидала тревожный взгляд на стеклянную табличку над своим окошечком: висит ли там надпись, которая словно завораживала ее, — «Кассир Е. Р. Лунина»? Смешно сказать, но свои фамилию и имя Фрося видела только в паспорте. Младшие называли ее до сих пор тетей Фросей, муж, когда был ею недоволен, — Ефросиньей, сверстники — Романовной. Ее имя, отчество, фамилия всегда существовали раздельно. А тут — словно помирившись! — соединились вместе на стеклянной табличке. «Е. Р.» — это было ее полное имя, Ефросинья Романовна. Так называл ее директор и сотрудники, пока она не познакомилась с ними поближе.

Ефросинья Романовна с гордостью сидела на своем высоком стуле и через окошечко в стеклянной же стенке, отделявшей рабочее место кассира от рабочего места контролера, принимала денежные документы — сберегательные книжки, сертификаты, аккредитивы, чеки. Она смотрела, на месте ли подпись контролера, сверяла сумму выдачи или взноса с суммой остатка, выдавала или принимала деньги, ставила свою подпись на документе и возвращала его контролеру или клиенту.

Сначала она подписывалась старательно «Лунина» и делала робкий, дрожащий хвостик после «а». Но даже ее короткая фамилия не вмещалась на отведенном для нее месте, так оно было мало, и ей вернули несколько документов. Тогда она научилась вместо подписи ставить судорожную закорючку сразу после буквы «Л». Закорючка эта не походила на ее фамилию, но не походила и на закорючки контролера.

Не думайте, что это пустяки! Если любое дело, любые обязанности разложить на составные части, на те мелочи, из которых складывается это дело, эти обязанности, Фросина закорючка вдруг перестает быть мелочью. Ведь такой же мелочью была способность быстро отсчитать деньги, набрать нужную сумму из таких банкнотов, чтобы и клиенту было удобно и чтобы в кассе не оставалось денежного «мусора» — рублевок, трешек, сосчитанные кредитки разложить по достоинству, сложить в пачки, обернуть накрест бандеролью и заклеить так, чтобы недобрая рука не смогла бы вынуть из пачки одного билета, не измяв, не порвав бандероли. По отдельности все это были мелочи, а в сумме они составляли деловые качества кассира. Для Фроси постижение этих мелочей было чистой мукой! А эта мука тем была горше, что Фрося смертельно боялась обсчитаться.

Потом Фрося привыкла и к виду денег, и к шумному залу, и к случайным взглядам, и к тому, что клиенты всегда нервничают, всегда торопятся, будто на пожар. Привыкла она и к тому, что все они получают деньги по-разному. Одни не хотят, чтобы кто-нибудь видел, сколько они получают, — и, не поднимая голову, торопливо совали деньги поглубже и понезаметнее. Другие гордились тем, что у них есть деньги, — они отходили от кассы с деньгами в руках и рассовывали их по карманам, по пути к выходу. Третьи, не отходя от окошечка и задерживая прочих, придирчиво и долго пересчитывали полученное, заранее уверенные в том, что кассир обязательно обсчитал их. Четвертые, не желая выказывать недоверие, брали деньги пачкой, как подала Фрося, и, лишь отойдя, иногда даже на улицу, у окна сберегательной кассы все-таки считали. Пятые обязательно говорили «Спасибо! Благодарю вас!», словно Фрося одалживала им свои деньги. Но большинство подходили к окошечку молча, молча же брали выданное и отходили, будто и не увидев того, кто сидел за этим окошечком и берег их деньги, не удостоив ни улыбкой, ни взглядом!