Самуил Гордон - Избранное Страница 11

— Только не тут, только не тут, — повторил он несколько раз, пряча от нее свои испуганные полузакрытые глаза.

Добравшись до своей кафедры, Веньямин Захарьевич плотно прикрыл за Марой дверь кабинета, тем же размеренным шагом подошел к письменному столу, выдвинул кресло и в то же мгновение неузнаваемо изменился — бледный, обмякший, опустился он, схватившись обеими руками за край стола, и еле пробормотал:

— Рассказывай.

— Я сдержала слово, папа. Только что все выяснила.

— Что выяснила? — переспросил полковник все тем же расслабленным голосом, не понимая, о чем она говорит.

— Он не виноват. Совершенно не виноват.

— Кто не виноват? — Веньямин Захарьевич все еще избегал встретиться с дочерью взглядом.

— Алик.

— Алик? Что случилось с ним? Где он?

Маргарита еще не успела ответить, а Веньямин Захарьевич уже понял, что ничего с Аликом не случилось, и единственное, что вдруг побудило Маргариту явиться в институт, было желание рассказать какие-то новости. Он догадался об этом по огоньку в ее узких серых глазах, по дрожи ее тонких закушенных губ. И ему вдруг захотелось схватить ее за короткие, по-мальчишески подстриженные волосы и прямо в лицо, в воодушевленное, светящееся счастьем лицо, крикнуть, как тогда ночью на даче: «Лучше бы ты искала себе жениха, чем шнырять и выискивать новости!» Однако не перебивал ее, хотя почти не слушал. Смотрел на раскрасневшееся лицо дочери, на беспокойно и весело бегающие зрачки и спрашивал себя: «Как это случилось, что у меня выросла такая… Кто в этом виноват? Кто?»

Но тут он услышал такое, что подскочил с места и ударил кулаком по столу. Маргарита в испуге закрыла лицо руками.

— Почему ты до сих пор молчала? Почему, спрашиваю? Сию же минуту, слышишь, сию же минуту поезжай на дачу и привези его сюда. Матери — ни слова об этом! Скажи ей, что я сегодня заночую в городе. Иди!

Когда Мара была уже у двери, отец ее остановил:

— Как, сказала ты, зовут девушку?

— Шева. Шева Изгур.

— В какой больнице?

— В Четвертой градской…

— Точнее! Точ-не-е! — Сивер кричал, постукивая карандашом по столу, и его дочь, учительница Маргарита Сивер, как испуганная и растерянная школьница, отвечала со слезами в голосе:

— Второй хирургический корпус, четырнадцатая палата, — и так тихо, что сама едва слышала свой голос, добавила: — Он не виноват…

— Тебя не спрашивают! Марш!

После ухода дочери Сивер еще долго боролся с собой, пока в конце концов не задумался над вещами, которые, как ему до сих пор казалось, не имели к нему ни малейшего отношения. В одном он остался себе верен до конца: кто был виноват — один лишь Алик или еще там кто-нибудь, — его не особенно волновало; важно, что заведующий кафедрой полковник Сивер не имеет к случившемуся никакого отношения.

Веньямин Захарьевич слыл среди военных у себя на кафедре опытным стратегом. В данном же случае от него требовалось не только предвидеть, что могут теперь предпринять его собственные сотрудники против него, но и заблаговременно предупредить события, вооружиться продуманными и обоснованными ответами против всяких возможных обвинений. Ему необходимо всех убедить, что замечание, сделанное тогда на даче майором Вечерей, не имеет к нему, к полковнику Сиверу, никакого отношения.

Но чем больше Веньямин Захарьевич вдумывался, тем меньше в это верил. Его охватила такая злость, что громко вслух выругался, да так, как редко позволял себе даже на фронте. В эту минуту ему показалось, что кто-то постучался в дверь.

— Войдите!

Никто не отозвался.

— Войдите!

Никто не откликнулся и на этот раз. Никого он, собственно, не хотел теперь видеть, никого, кроме майора Вечери.

Зайди к нему сейчас Вадим Тимофеевич Вечеря, полковник несомненно спросил бы: как поступил бы он, Вечеря, если бы его сын вел себя в троллейбусе так, как вел себя сын одного из знакомых полковника? Что ответил бы на это Вечеря?

Рука непроизвольно потянулась к телефону. Сивер быстро набрал первые пять цифр и, не дожидаясь пока диск вернется на место, положил трубку на рычаг, будто внезапно забыл последнюю цифру. Через несколько секунд он снова снял трубку и снова положил ее на место. К чему звонить? Не рассказывать же майору, что Алика, его сына Алика, на глазах людей в троллейбусе назвали трусом и предателем. Полковнику трудно произнести это вслух даже перед самим собой. Маргарита, по-видимому, воспринимает это только лишь как оскорбление, дающее Алику право больше не встречаться с этой девушкой. Он же, Веньямин Захарьевич, усматривает в этом тягчайшее обвинение, какое только можно представить. Предателей на передовой позиции перед строем…

— Нет, не может быть! Это невозможно! Что-то тут не так, — перебил он сам себя, — что-то тут не так! Не может же быть, чтобы Алик, мой Алик…

Это же повторял он не раз про себя, стоя в переполненном автобусе, несшемся по шумным вечерним улицам к отдаленной Даниловской площади. То, что полковник так далеко тащился автобусом, вместо того чтобы вызвать из гаража свою машину, и что простоял всю дорогу на ногах, было неким ответом дочери, верившей, кажется, еще и сейчас, что людям его положения не дозволено пользоваться трамваем или автобусом, хотя совсем не об этом размышлял он теперь. Было много более важного, над чем задумываться. Пока не услышит от нее самой, от этой девушки… Нет, не от нее одной, но и от него, да, еще и от него…

Мара, наверное, сидит уже в поезде, через полтора-два часа будет на даче, а примерно к одиннадцати Алик приедет в город. Но ведь могло случиться, что Алик после занятий не уехал на дачу. Надо было перед отъездом еще раз позвонить домой.

«Погоди, погоди, — сказал он вдруг себе, — до какого часа пускают в больницу? Ведь скоро уже семь, а в больницах установлены определенные дни и часы для посетителей. Как это у меня вылетело из головы?»

Единственное, о чем полковник помнил всю дорогу, — нельзя ехать с пустыми руками, но не мог придумать, что купить. Девушка может воспринять подарок как попытку помирить ее с Аликом.

Покинув автобус, Веньямин Захарьевич задержался у ярко освещенной витрины полукруглого универсального магазина на углу Даниловской площади. Здесь, у нарядно украшенной витрины, он наконец решил, что на сей раз придет к ней без подарка. Так лучше.

Тихие боковые переулки, которые вели от шумной Даниловской площади к Четвертой градской больнице, встретили его тусклыми огоньками занавешенных окон одноэтажных и полутораэтажных деревянных домишек. В одном из этих переулков находились Даниловские казармы, и так как Веньямин Захарьевич не помнил точно, в каком они переулке, он от площади до самых ворот больницы шагал твердым чеканным шагом, выставив грудь, словно был уверен, что здесь среди прохожих никого, кроме военных, не встретит.

Но во двор больницы полковник вошел чуть ли не на кончиках пальцев. После первых нескольких шагов остановился — то ли сердце в груди так гулко стучало, что вот-вот, казалось, пуговицы начнут отскакивать от шинели, то ли он вдруг потерял надежду, что девушка, к которой направлялся, умалит в его глазах вину Алика.

Второй хирургический корпус, где лежала Шева Изгур, находился в глубине большого двора. Туда вела узкая длинная аллея. Выйдя из аллеи, Веньямин Захарьевич в темноте наткнулся на кого-то. Он и сам не смог бы объяснить, почему у него вырвалось:

— Алик, ты?

Тот, кто так стремительно пронесся мимо него и слился с темнотой осенней аллеи, еще не успел так далеко отойти, чтобы не услышать густой голос Сивера. Веньямин Захарьевич прислушался к отзвуку удалявшихся шагов и снова спросил:

— Алик, это ты?

Полковник, собственно, был рад, что тот не отозвался. Что могло бы измениться, если бы это оказался Алик? Он все равно не отменит своего решения посетить ее. Девушка, быть может, и простит Алика, но чтобы он, Веньямин Захарьевич, его простил… Нет, никогда! Разве только все произошло не так, как ему передала Мара. И чтобы окончательно все установить, он обязан увидеться с ней, смотреть ей в глаза, когда она будет рассказывать…

Из объявления, висевшего на стене небольшой, тускло освещенной и неуютной приемной комнаты, явствовало, что сегодня неприемный день. Сегодня разрешаются только передачи.

— А к тяжелобольным? — спросил Веньямин Захарьевич девушку, сидевшую у открытого окошечка.

Быть может, девушка заметила три звезды на его золоченых погонах, а может быть, ей в глазах полковника почудилась сильная встревоженность, но ответила она ему не так резко и отрывисто, как другим, а мягко и вежливо:

— Как фамилия?

— Изгур. Шева Изгур.

— Из четырнадцатой палаты? Там у нее кто-то уже сидит.