Виктор Шкловский - Энергия заблуждения. Книга о сюжете Страница 11

Потому что если все выходит так, как ты задумал, то, вероятно, ты на старом пути, но когда ты покинул старые пути, когда ты заблудился, то только 0,0001 процента обещает тебе удачу.

Лев Николаевич поехал на неведомый Кавказ неведомой дорогой, которая была придумана его братом, очень талантливым человеком – Николаем Николаевичем, который уже получил офицерский чин, стал хорошим охотником, уже печатался. Они придумали дорогу до Волги на лошадях, потом по Волге на лодках до Астрахани, потом через степи на Кавказ, на новое место, где уже служил Николай Николаевич.

Это – причуда, и как будто не оправдавшая себя. Лев Николаевич всю жизнь мечтал написать о своем путешествии на лодке.

Шла лодка. Мы знаем, что на ней были книги, потому что мы знаем, что Лев Николаевич на лодке читал «Графа Монте-Кристо» – роман Дюма-старшего.

Отсюда мы знаем, что он любил этот роман.

Мы знаем, что на лодке был самовар, потому что мы знаем, что он подарил этот самовар кому-то в станице Старогладковской.

Мы знаем, что на лодке стоял тарантас, странный экипаж, на который удивлялись уже во времена Пушкина. Две пары колес, соединенные жердями.

Гибкие слеги заменяли рессоры. Все это хорошо придумано, но сделано наспех.

В то же время настоящие люди – это те, которые заблуждаются, это те люди, которые заблуждаются на общих путях, на путях необходимости. То, что кажется случайностью, на самом деле необходимость. Но необходимость не сразу понятна.

Надо оторваться от дома, от расчета на завтрашний или послезавтрашний день и для себя, для какой-то внутренней потребности, улететь, но не как птица, ибо птицы летают по старым летным путям, а улететь, как улетает только работающий человек, знающий ритм возможностей.

То, что Толстой, приехавший в станицу Старогладковскую, стал писать, не случайность.

Необходимость, которую мы ошибочно называем случайностью и судьбой, вела Толстого, начинающего писателя, на Кавказ. Все удивлялись: никем не сосланный, не до конца разоренный, имеющий еще кров над головой молодой человек едет на Кавказ, который в народной песне получил уже точное название «погибельный Кавказ». Он получил место. Он получил звание фейерверкера 4-го разряда, что, вероятно, меньше, чем ефрейтор.

Никто не провожал его. Он забыл шляпу. Только собака Булька, выбив окно, догнала своего господина. Потом сопровождала его и билась за Толстого с кабаном.

Толстой истинный открыватель небывалого.

Что же выгадал Толстой?

И почему его случайное место на Кавказе и неудачный роман с прекрасной женщиной так закреплены в литературе? Почему старый казак в истрепанном костюме – Ерошка, человек бездельный, но прекрасный охотник, человек безместный, хотя он уроженец тех мест, где казаки живут уже 300 лет, почему вот этот Ерошка – герой нового мира?

Мы все восхищаемся Толстым. И, конечно, я тоже имел право восхищаться и с детства читал «Детство» Толстого. Эта книга замечательна. В ней автор выступает как мемуарист, но так, как будто он пишет, не получив возрастности, не потерявши детского мировоззрения, детского выбора элементов, детского прямого, первоначального видения.

Стерн в «Сентиментальном путешествии» и в книге «Жизнь и приключения Тристрама Шенди» описывал мальчика, описал ребенка в чудаковатой семье. Там есть литературное влияние. Там есть воспоминания о Рабле.

Говоря о новой попытке написать свои воспоминания, Толстой писал: «Для того, чтобы не повторяться в описании детства, я перечел мое писание под этим заглавием и пожалел о том, что написал это: так это нехорошо, литературно, неискренно написано. Оно и не могло быть иначе: во-первых, потому, что замысел мой был описать историю не свою, а моих приятелей детства… а во-вторых, потому, что во время писания этого я был далеко не самостоятелен в формах выражения, а находился под влиянием сильно подействовавших на меня тогда двух писателей Стерна и Тепфера».

Эта литературная манера принесла Толстому много горя, потому что он рассказал не только о себе, но и о своем товарище, с которым он потом много возился, – об Исленьеве.

Исленьев происходил из семейства, брак которого не был оформлен. Он не имел паспорта, не имел никакого места. Был талантливым музыкантом. Получал иногда места по хлопотам Толстого и приходил на эти места в толстовском сюртуке, потому что Толстой носил к этому времени рубашку, которую мы называем «толстовкой», сюртук был свободен.

Поясняю мысль – «Детство» и «Отрочество» написаны, как мне кажется, после «Кавказских рассказов». Во всяком случае, задуманы одновременно. Они представляют собой кусок большого романа, который не был дописан. Это – «Детство», «Отрочество», «Юность».

«Отрочество» и «Юность» были написаны, но не вошли в число книг, которые перечитываются. В этих книгах Толстой еще пользуется старыми способами писания. Он опирается на литературные традиции, подчиняя им даже свою биографию.

Дальше что получилось? Книга получила большую славу.

А Толстому было трудно доказывать, что он – граф Лев Николаевич. Документы он забыл дома. Подлинные документы сгорели при московском пожаре. Выписки их, заменяющие подлинники, не были взяты Толстым с собой. Он приехал без документов. И получилось, что в одной и той же части были офицер граф Николай Николаевич и брат его – солдат Лев Николаевич. И солдат никак не мог доказать, что он граф, хотя никто не спорил, что он брат своего брата. И только благодаря дяде – Горчакову, большому генералу на новом фронте, на Дунае, там, где возникла война с Турцией с попыткой помочь славянам и заодно почему-то получить ключи от гроба господня в Иерусалиме, в путаной, самонадеянной войне Толстой наконец получил свое звание, получил офицерские погоны. Но он с трудом принимался в обществе аристократов, в которое он очень хотел попасть.

И я не буду повторять историю обеда с поросенком. Чарли Чаплин показал чувства и состояние человека «не как все» лучше меня.

Аристократ и довольно богатый человек, Лев Николаевич – все время человек без места. И все время он человек без традиций. И можно сказать, что из всех его романов только «Анна Каренина» соблюдает все формы романа. А в предисловии к «Войне и миру» и в своих записях по поводу романа Лев Николаевич открещивается от названия «роман» и говорит, что русские вообще не умеют писать романы и не хотят этого делать.

Лев Николаевич, человек начинающий, блуждает в поисках того, как писать о других людях, другим способом. Или как раскрывать в романах героев, неизвестную их жизнь.

Жизнь прямо увидеть не просто.

Лев Николаевич рассказывал про старую дворовую, которая умерла в бывшей псарне, а часы-ходики над ней тикали. Они тикали – тик-так. А что это такое – тик-так, тик-так?

Провожали этого человека, гроб его, те самые собаки-изгои. Это они шли за телегой. Одни.

Когда Анна Каренина едет умирать, то весь мир ей кажется странным. Странные вывески. Странная и неприятная жизнь.

Кривляются и женщины, и мужчины. Если их раздеть, они были бы уродливыми. Все лгут. Не лжет лишь только пьяный, которого везут на извозчике, и то только потому, что у него нет сознания.

Десять лет великий писатель искал место для своего героя «Казаков» и нашел только одно место – забвение. Вот история одного сочинения. Искал эту историю он много десятилетий. Повесть «Казаки» кончена романом «Хаджи-Мурат». Правда, Хаджи-Мурат не казак, он горец, но один из вариантов «Казаков» носил название «Абрек». Толстой сближал этих людей – Лукашку, что стал абреком, с Хаджи-Муратом, который знал над собой только одного человека – Шамиля.

И в «Хаджи-Мурате», которого Толстой писал до самой смерти, не прав Николай I, не прав Шамиль, который как будто освобождает, с энергией Хомейни хочет освободить свой народ.

Права мать Хаджи-Мурата, которая не отдала своего ребенка, не пошла в кормилицы, даже когда ей угрожали ножом.

Прав Хаджи-Мурат, который воевал за то, чтобы крестьянин имел свой дом, собственную землю и сам ее пахал.

…Годы лежат на времени, разделяя попытки овладения темой. Эти годы лежат как версты, еще не пройденные для новых достижений.

Путь путника, который ищет дороги в неведомое, много раз проходит по одной и той же земле, находит собственные следы, это его энергия заблуждения.

Толстой Лев Николаевич, великий путешественник, великий путаник, потому что путь к будущему не до конца проложен.

Он братски любит Дон Кихота.

И есть у писателя надежда, искра надежды, что энергия заблуждения будет радостью открытия.

В заключении «Крейцеровой сонаты» Толстой говорит, что сперва мы плаваем вдоль берега, но потом уплываем далеко, к далеким, неведомым странам, может быть, к огням маяков.

Об этой сверхдальней дороге говорил старик Федоров, мечтал о полном преобразовании мира и даже о воскрешении мертвых, нужных для того, чтобы они радостно заселили далекие, вновь открытые миры: планеты.