Пантелеймон Романов - Русь. Том II Страница 11

— Как это «что навоевал»?…

— Так… Чем тебя наградили-то за это? Хоромы, что ли, дали какие? Ты, как дурак, воевал, а пользовались за тебя другие.

— Чем это пользовались?

— Тем… Генералы, что тобой командовали, небось, не в таких, как у тебя, хоромах живут. Помещики — те совсем не воевали, и то вон каких хором настроили. А ты воевать — воевал, а так при своих хоромах и остался.

Кто-то сзади фыркнул, так как хоромы Софрона были известные: избёнка в одно окно, подпёртая в обмазанную глиной стену кривой слегой, чтоб не завалилась.

— Генерал генералом, а мужик мужиком… — сказал Софрон, покраснев своей старческой шеей и не зная, что больше сказать.

Он растерялся оттого, что Алексей, по его понятиям — дезертир, которому должно было быть стыдно в глаза людям глядеть, на самом деле смотрел, как святой, вернее — бесстыжий.

— Оно, конешно, каждый своё место знай, — нерешительно отозвался Фёдор, поддерживая Софрона.

— Значит, генералы так прямо генералами и родились? — продолжал Алексей Степанович, обращая свои вопросы к Софрону и глядя при этом на других.

Слушатели заулыбались, хотя ещё и нерешительно, но уже открыто встречались глазами с Алексеем Степановичем, а на Софрона всем стало как-то уже неудобно смотреть.

— Дурак, дурацкое и рассуждение, — сказал Софрон, волнуясь и дрожащей рукой перебирая палку. — Таким дуракам, сколько они ни рассуждай, генералами всё равно не быть, потому хвост в навозе.

Сказав эту уничтожающую фразу, Софрон искал сочувственного взгляда. Но в какую сторону он ни повёртывал голову, все делали вид, что не замечают его взгляда…

— Вот оттого-то и гонят нас, как баранов, — злобно проговорил Захар Кривой, моргая своим бельмом. — Нас, дураков, куда ни погони, мы всюду попрём.

— Это тоже верно, — сказал Фёдор, покачав головой и почесав под шапкой.

— А присягу зачем я принимал? — почти выкрикнул Софрон, не слушая Захара и гневно, как пророк-обличитель, глядя на Алексея Степановича.

— Дураков чем ни поддень — всё хорошо. Сейчас всех погнали — нас не спросили. Куда, зачем — никому не известно. Вот ты знаешь, за что сейчас воюют? — обратился Алексей Степанович уже прямо к Софрону со всей серьёзностью, оставив шутливый тон.

— Как за что воюют? — переспросил растерянный Софрон. — Солдату нечего раздумывать, раз он присягу принимал. Солдата против отца родного пошлют, и то должен идти. Вот как у нас рассуждали! — закончил Софрон, победоносно запахнув полу на колене, и окинул взглядом всех слушателей.

Собравшиеся насторожились и нерешительно поглядывали на Алексея Степановича — что он?

— Ну, значит, по-дурацки рассуждали, только и всего, — сказал спокойно Алексей Степанович, натягивая за ушки голенище сапога.

Все с облегчением засмеялись и уже открыто стали глумливо поглядывать на Софрона, который чувствовал, что теряет свой авторитет, и растерянно оглядывался.

— Генералы да помещики на таких дурачках и ехали. Они от войны, небось, неплохо пользовались. Вишь, вон, какие усадьбы, — тоже, небось, когда-нибудь генералы тут были, — сказал Алексей Степанович. — А ты хоть одну красненькую заработал на ней, на войне-то?

И так как Софрон в негодовании не находил слов для ответа и молчал, кто-то сзади проговорил:

— Вот так припечатал!..

И все стали понемножку отходить от Софрона и пересаживаться ближе к Алексею Степановичу.

— Вот уж правда, народ — дурак, задолбили ему в голову, он и прёт, сам не зная куда, — сказали бабы.

— Всё старичков слушали, думали: много жил, много знает. А они только мозги забивают.

— Подожди, мозги скоро у всех прочистятся, — загадочно сказал Алексей Степанович.

— Тоже хоромы наживёшь? — иронически спросил уже всеми покинутый Софрон.

— Мы наживём, будь спокоен — не промахнёмся. Для всех хоромы выстроим.

— А этих генералов… ух, разделаем! — сказал угрожающе Захар Кривой, и бельмо его глаза как-то зловеще сверкнуло. — У нас, брат, они не наживут.

— Не все наживают, есть которые и душу спасают. Вот наша помещица в монастырь ушла и лазарет у себя устроила, — сказал Софрон, — и опять же барин Левашов… от него никто зла не видел.

Но его уже никто не слушал, завалинка около него была пустая, и все перебрались к Алексею Степановичу.

— На нашей шее душу-то спасают… — крикнул Захар и прибавил: — А кто ребятам лоб забрил? Твой барин Левашов постарался!

— Говорят, человек по триста в день закатывал, а сам свадьбу на днях справляет, дочь отдаёт… — сказал Фёдор, покачав головой.

— На радостях, что мужиков на войну гонят?

— Вот, вот. Им чем больше мужиков и рабочих угонят, тем лучше, а то боятся, что бунтовать будут.

— А будущий зять-то левашовский, из офицеров, не успел приехать, ещё никаких правов не имеет, а уж Сенькиного малого в саду поймал и нагайкой отлупил ни за что ни про что.

— Все они, черти, хороши…

XVI

Через неделю Алексей Степанович уехал. А призванных разместили в товарных вагонах и повезли неизвестно куда.

По дороге призванные выбегали на станциях за кипятком, заполняя платформы вокзалов своей серой массой.

На одной из станций разбили винную лавку и напились. Тяжёлое настроение прошло, и пошли пляски и песни.

— С народом не страшно и смерти в глаза глянуть! — кричал заглянувший запасный с изрытым оспой лицом, размахивая на платформе руками, как будто он шёл по тоненькой дощечке и старался сохранить равновесие.

— Ещё с месяц на ученье походишь, рано умирать собрался, — отвечал ему другой, хмурый, с обветренным лицом.

Вся платформа вокзала была забита массой галдевших солдат, которые никого не слушали и не хотели никуда идти.

Вокзал окружили высланные вооружённые солдаты и начали оттеснять к выходу на площадь галдевшую и оравшую толпу.

— Нас, брат, теперь ружьём не испугаешь, всё равно на бойню гонят. Там умирать ли, тут умирать — один чёрт, а поплясать последний раз нам не запретишь! — говорил бородатый запасный с гармошкой, когда солдат охраны оттеснял его с платформы горизонтально взятым в обе руки ружьём.

— Ладно, гоните, пейте кровь! — кричал разгулявшийся рябой, сорвав с головы шапку. — Только воротимся — пощады не жди. Ух, разнесём!

И когда оцепленные запасные шли уже по городской площади у каменных рядов, он продолжал кричать:

— Мы помирать идём, а они, вишь, глазеют! — И он указывал на купцов, стоявших в дверях рядов. — Мы им пузо выпотрошим!

— Подумал бы, куда идёшь — а такие безобразия позволяешь себе, — сказал один купец с длинной рыжей бородой и в сапогах с низко опустившимися голенищами.

— Мы-то думали, вы теперь подумайте! Гысь, толстопузые!

Растерявшаяся охрана под предводительством молоденького офицера, светловолосого, с румяным лицом, бросалась то в одно место толпы, то в другое, в зависимости от того, где больше скандалили. Молоденький офицер пробовал уговаривать.

— Пахом, будет тебе, ведь честью просят, — говорили наиболее трезвые и смирные мужики, обращаясь к развоевавшемуся рябому.

Кто-то из солдат поднял камень с мостовой и бросил им в окно магазина. Стекло со звоном рассыпалось мелкими осколками на асфальтовый тротуар.

По рядам солдат точно пробежала искра. Купцы мгновенно исчезли, и двери магазинов с испуганной торопливостью начали закрываться.

— А, толстосумы, испугались! — заревел, уже не помня себя, рябой и, обернув руку полой шинели, сбежал с мостовой и со всего маху ударил по стеклу магазина, мимо которого проходил.

— Вали, ребята! Пошло всё равно помирать!

Все точно ждали этого возгласа и кинулись по лавкам. Перейдя границу дозволенного, запасные с остервенением набросились на полки с товарами, били окна и ломали прилавки с такой ненавистью и злобой, которых полчаса назад нельзя было ожидать от этих добродушных, пьяных и весёлых людей.

На улице раздался ружейный залп. Это светловолосый офицер дал команду выстрелить в воздух.

Всё притихло. Из лавок каменных рядов стали один за другим выбегать сразу протрезвевшие солдаты и, перескакивая через выброшенные и поломанные ящики и круглые куски сукна, покорно и послушно становились в строй.

— Это вот рябой, он всё затеял, — говорили все наперебой подошедшему строгому унтер-офицеру с густыми усами.

— Выходи сюда! — крикнул тот рябому. — Три шага вперёд, шагом арш!

Рябой вдруг присмирел, почувствовав, что его выдали; он вышел с бледным испуганным лицом.

— Становись отдельно, пойдёшь под конвоем! — сказал унтер-офицер и, взяв под козырёк, доложил об арестованном подошедшему офицеру.

Рябого поставили отдельно под конвой двух солдат с винтовками. И когда все тронулись вдоль по улице, то те, кто указывал на рябого как на виновника, теперь говорили по адресу унтера: