Владимир Санин - Старые друзья Страница 11

— В ваше время, — перебивают нынешние, — вы в норы забились и рта не раскрывали!

Молодости свойственна жестокая категоричность, но не станем петушиться и попробуем взглянуть на себя из прошлого.

А ведь все, ребята, было далеко не так просто.

Да, на наших глазах были шоры, и мы многого не знали. И в школе, и по радио, и в газетах нам каждый день, каждый час доказывали, что «Сталин — это Ленин сегодня» и что «нет другой такой страны на свете, где так вольно дышит человек». Нам внушали, что следует возмущаться «врагами народа» и, наоборот, восхищаться Павликом Морозовым.

Но поймите, было время, когда не знали, что Земля круглая, а тех, кто это утверждал, бросали в застенки. Ньютона с его познаниями сегодня не приняли бы на первый курс физмата, а Кулибин не смог бы без специальной подготовки работать простым конструктором.

Мы очень многого не знали, мы — верили.

С детского сада мы верили, что энергия Днепрогэса и уголь Кузбасса приближают победу мирового коммунизма.

Мы верили в то, что «Красная Армия всех сильней» и что врагам не пить из Волги воды. И продолжали в это верить даже в трагическом сорок первом.

Со всех сторон нас окружали враги, и мы гордились своей исключительностью. Тем, что мы — первые.

Для нас, подростков, воздух над страной был густо насыщен верой, энтузиазмом, подвигом. Человек, совершивший подвиг, на следующий день становился всенародным героем. Его имя повторяла вся страна. Уважение, которым пользовались орденоносцы, граничило с благоговением — тогда еще не было всеобщей раздачи орденов и Звезд по поводам и без повода. Академик Шмидт и Папанин, Чкалов и Громов, Гризодубова и Осипенко, Стаханов и пограничник Карацупа — это были люди исключительной судьбы, которым так хотелось подражать.

Да, кое-что нас смущало, даже потрясало и пробуждало пока еще малоосознанные чувства. То один, то другой школьный товарищ приходил на уроки заплаканный, робко стирал с парты написанное мелом «сын врага народа!», а потом иной раз и сам куда-то исчезал. Когда посадили отца Мишки-пушкиниста, разоблаченного славными органами НКВД инженера-вредителя, мы впервые не поверили, потому что добрее человека в жизни не видели. Но об этой истории я расскажу потом; тогда же, в конце тридцатых, она казалась нам нелепой ошибкой, которую обязательно исправят.

И на школьных переменах мы продолжали играть в Чапаева, а после уроков толпами шли за красноармейцами, которые маршировали по улицам с песней «Если завтра война»…

Мы знали, что будем воевать с фашистами и что это будет война не на жизнь, а на смерть. Но не было ни одного мальчишки, который хотя бы на секунду усомнился, что мы победим.

С лета сорок первого мы жили войной днем и ночью. Днем мы о ней думали, а ночью она нам снилась. Мы метались на постелях, скрываясь от танков, бросали гранаты и с криком просыпались от кошмаров рукопашной.

Война заполнила все наше существование. Она лишила нас детства с его беззаботными радостями. Каждый стал старше самого себя в годы войны. А это неизбежно породило такие скрытые силы, о которых мы даже не подозревали. Мы перешли в новое качество в своем понимании жизни и ответственности за нее.

Ранее за нас отвечали родители, теперь мы возложили это бремя на свои, плечи. Нас словно схватили за загривок и швырнули в водоворот: одни утонули, а другие выбрались, сознавая, что отныне могут все. В упоении своей самостоятельностью мы часто ошибались и преувеличивали свои возможности, наш опыт, проглоченный слишком большим куском, развил не столько ум, сколько энергию. И самоуверенность наша шла от незнания.

Вывод был закономерен: мы можем и должны уйти на фронт.

Мы опирались на железные факты.

Аркадий Гайдар в шестнадцать лет командовал полком.

Саша Чекалин, наш сверстник, стал Героем.

Юные партизаны — в каждой газете.

Значит, в пятнадцать-шестнадцать лет каждый патриот, способный носить оружие, имеет право убивать и быть убитым. Тем более что — Когда страна быть прикажет героем, У нас героем становится любой.

— Взрослый! — уточняли взрослые.

— Где, где это сказано? — горячились мы.

Мы горячились и возмущались, потому что чувствовали всем своим существом: мальчишке нужен подвиг, чтобы самоутвердиться в этом мире. В то время, когда Родина истекает кровью, нельзя жить только для того, чтобы жить.

Таков был вывод, к которому мы пришли тогда.

Всего этого забыть нельзя. Вот почему мы так часто говорим: «В наше время…»

Статистика доказала, что наши сыновья выше ростом, крепче и более развиты, чем были их отцы. Наши сыновья лучше одеты, у них вдоволь хлеба, который нам доставался по крохам, у них часто отдельные комнаты и даже квартиры. И все это как раз то, за что мы боролись.

Но статистика бессильна доказать другое: что в воздухе, которым мы дышали, было больше романтики. И разве мог быть скептиком самый неисправимый на свете романтик — мальчишка тридцатых годов?

И не осуждайте его: он очень многого не знал, но многое сделал.

Перечитал я эти страницы и подумал, что и сегодня написал бы их так же. Честно, уважаемые сограждане, так оно все и было на самом деле. А если бы было не так, а иначе запросто могли бы войну проиграть. Но это уже из области гаданий, ибо ни опровергнуть, ни доказать сие невозможно.

Ладно, к делу. Ведь полез я в кладовку потому, что Алексей Фомич разбередил старое — напомнил, как мы с Андрюшкой месяца полтора купались в лучах славы. Так что придется вам прочитать или пролистать еще несколько страниц из кладовки, тем более что название я придумал интригующее:

VII. КОРОЛЕВСКИЕ МУШКЕТЕРЫ НА БРЯНСКОМ ФРОНТЕ

Каждый фронтовик знает, как это здорово: попасть на передовую так, чтобы не с ходу в бой, а в период затишья. Пусть перед бурей, как это и произошло на самом деле, но все-таки в период затишья. Длилось оно недель шесть-семь — перестрелка, вылазки разведчиков, снайперская охота и прочее, так что новички успели и свист пули услышать, и разрывы снарядов увидеть, и в то же время пообвыкнуть и подкормиться. Словом, стали почти что бывалыми солдатами, хотя за эти недели не настоящую войну увидели, а довольно слабое ее отражение.

А настоящая же война шла буквально рядом с нами, на Курской дуге, но нам было суждено стоять напротив брянского города Севска и ждать, пока до нас дойдет очередь. Слушали сводки о кровопролитнейших боях, радовались, что сотнями горят «тигры» и «фердинанды» и, солдатское дело, ждали.

Все бы хорошо, если бы не приказ: днем — спать, ночью — бодрствовать. Дело в том, что в ближайшую ночь, как нам намекали, немцы на участке нашей дивизии могут перейти в наступление, и посему мы обязаны быть при полной боевой готовности, чтобы через минуту-другую занять траншеи. Ну а почему эта «ближайшая ночь» не состоялась и в наступление перешли мы сами — не знаю, и у Алексея Фомича спросить забыл.

Но это не самое главное, потому что боевые действия и подвиги я все равно описывать не умею и не буду, а если вам охота про них послушать, приходите к нам на совет ветеранов, каждый четверг от 18 до 20 часов. Но это уже ваше дело, а я приглашаю вас в огромный блиндаж, куда нашу роту каждый вечер загоняли, как стадо коров, с приказом носа не высовывать и ни минуты не спать. Вот это и было самое трудное — не спать. Ну, час, два пили чай, курили, трепались, а потом то в одном, то в другом углу раздавался храп, и под общий одобрительный смех на голову храпящего выливалась кружка холодной воды. Смеяться-то смеялись, но с каждым разом все менее жизнерадостно, потому что к полуночи спать хотелось невыносимо, и командиры отделений и взводов охрипли от криков.

Так продолжалось несколько ночей, пока Андрюшке не пришла в голову не просто умная, а потрясающе гениальная мысль.

Скажу без излишнего хвастовства: ребята мы были начитанные. Уточняю: для своего времени, потому что о Достоевском, к примеру, в учебнике было несколько слов, о Бунине и Булгакове ни звука, а Есенина переписывали от руки. Елизавета Львовна, у которой после войны я перечитал всю ее библиотеку, открыть глаза на классику нам не успела. Но зато мы отличались феноменальными познаниями в области приключенческой литературы, здесь мы могли дать ладью вперед любому учителю: Жюль Верн и Джек Лондон, Майн Рид, Конан Дойл из старых выпусков и, конечно, вершина из вершин, Эверест мировой литературы — Александр Дюма. «Трех мушкетеров» мы знали наизусть и могли шпарить от любой фразы дальше и сколько угодно, особенно Андрюшка, который так лихо вызубрил великую книгу, что был единодушно утвержден д'Артаньяном. Рассудительный Вася Трофимов стал Атосом, Костя-капитан — Арамисом, а я за сильный удар правой получил честь именоваться Портосом, Птичка после долгих уговоров согласилась стать госпожой Бонасье, но избегала поцелуев влюбленного д'Артаньяна с такой же изобретательностью, как прелестная камеристка Анны Австрийской.