Виллем Гросс - Продается недостроенный индивидуальный дом... Страница 11

Потом звонок больше не звонил. Торопливый стук шагов на улице слышался все реже и реже. Еще несколько раз хлопнула парадная дверь. В дом вошла ночь, ничего не сулящая, пустая ночь.

Мать долго сидела в жарко натопленной чистой кухне, читая пожелтевшие, истрепанные страницы «Дочери пастора». Кончив, она тихонько вошла в комнату и сказала:

— Поздно-то как. Теперь уж он едва ли придет.

Дочь смотрела на сонное, увядшее лицо матери. Неужели она ждала и потому так долго не ложилась? Давно Урве не плакала на груди у матери. В такие минуты матери щедры на утешения. Ведь ничего, ничего непоправимого не произошло, вся жизнь еще впереди. Избитые слова, напрасные утешения. Прошла жизнь или она еще только впереди — какая разница? Так можно утешать кого угодно, только не Урве, пожертвовавшую ради любви своим лучшим другом.

Ведь именно Юта внушила ей мысль вступить в комсомол. Конечно, Рейн тоже сыграл какую-то роль. Теперь некоторые ученики считали соседок по парте карьеристками и флюгерами. Это еще больше связывало Юту и Урве: «Что вы вообще знаете о ветрах и карьере, о жизни и принципах!» — усмехались они. Ни Урве, ни Юта еще не знали правописания жизни, но они уже владели ее языком.

Невозможно жить, когда лучший друг не знает самой сокровенной твоей тайны. Что, если во всем признаться Юте? Сказать: да, все так. Юта может не понять ее — и конец дружбе. А если сказать: так было? В таком случае надо навсегда вырвать из сердца Рейна. Навсегда!

Почему Рейн обманул? Летом выполнял какое-то «особое задание». Кто знает, где он на самом деле проводил время? Просто странно. В последний раз, когда он приезжал, совершенно случайно зашел разговор о ножике, который она подарила ему тогда в саду. Он смущенно пробормотал, что нож остался дома, как будто его просили показать. Честный ли он человек? История с ножиком и потом это таинственное задание летом, а теперь еще этот обман...

— Ведет ли себя так честный человек? — спросила она в воскресенье вечером Юту, вся пылая и комкая в руках закладку.

Юта сидела в большом кожаном кресле, поджав под себя ноги. Трудно было сказать, какое впечатление произвела на нее исповедь Урве, — темная прядь волос закрывала ее лицо.

— Знаешь, — сказала она и, тряхнув волосами, вскинула голову, — я наговорила тебе всякой ерунды про Вальве Пяхн. Будто ее и тебя можно сравнивать! В конце концов, любовь, настоящая любовь, не спрашивает, солдат или...

— Вот видишь, значит, не настоящая, — Урве присела на ручку дивана и съежилась. — Он же мог сообщить.

— Он... Скажи... Конечно, ты можешь и не говорить, но... Он целовал тебя?

Трудно было покраснеть сильнее, чем покраснела Урве. Утвердительно кивнув головой, она зарделась еще больше.

— Тогда все ясно! — усмехнулась Юта.

— Ты думаешь, что...

— Разумеется! Знаем мы таких. С одной, потом с другой. Ты читала про... Погоди, у меня эта книга где-то здесь.

Нет, Урве не читала этой книги. И не хотела ее читать. Она устала. Правда, ей стало легче после того, как она во всем призналась Юте, и все же на сердце было пусто и ощущение было такое, как после тяжелой операции.

Когда она вернулась домой, мать подчеркнуто оживленно сообщила, что приезжала тетя Паулине, и не с пустыми руками: привезла огромный яблочный пирог для именинницы, кусок соленой свинины и целый бидон свекольного сиропа!

Урве догадалась — мягкость в голосе матери вызвана не теткиными дарами.

Неужели вправду ей так не нравился Рейн? Сколько горя мамам от неуравновешенных дочек! Так думала Урве в этот холодный воскресный вечер, и сердце ее болезненно сжималось.

10

В субботу, 2 февраля, после утреннего завтрака, старшина Хаак построил роту, чтобы идти на стрельбище. Перспектива малоприятная. Лежишь животом на снегу и держишь на заиндевевшем предохранителе посиневший от холода палец. Ледяной ветер выжимает из глаз слезы именно в тот момент, когда появляются мишени. Потом тебя посылают в укрытие — поднимать мишени. С обедом запаздывают, потому что учебная стрельба обычно затягивается дольше, чем предусмотрено.

Через несколько месяцев годовщина окончания войны. Тринадцать старших возрастов уже демобилизованы. Младшие продолжают служить, им сегодня идти на стрельбище.

— Кто там шевелится после команды «смирно»! Ефрейтор Лейзик, старый вояка? — Бодро выкрикнутые Паулем Хааком слова превратились в легкие облачка пара и белым тальком опустились на жесткие уголки воротника его шинели.

Ему что! Построит людей, передаст их офицерам и исчезнет в теплом бревенчатом доме, над которым так весело вьется дымок.

Офицеры не торопились.

Багровый край утреннего солнца зажег в снежном лесу холодный пожар. Коренастый, кривоногий Юхасоо, делая вид, будто ему вовсе не холодно, тихонько бурчал:

— Прекрасное утро, ясное. Хорошо стрелять.

Он старался в любой вещи, в любом положении найти приятное. Рейн Лейзик расценивал это как приспособленчество. Утро, возможно, и красивое, если смотреть на него из окна теплой комнаты. Но стоять в строю на лагерной дорожке, покрытой неровным льдом, или представить сeбe, как ты лежишь на стрельбище, ничком в снегу, — ну нет, перспектива не из приятных. Лучше уж брести по колено в снегу. Так думал ефрейтор Лейзик.

Сегодня вечером ему снова надо в город, и непременно, потому что они твердо договорились с Урве. Для полной гарантии Рейн даже попросил брата прислать ему соответствующее письмо. Эро писал коротко и ясно:

«Похороны бабушки состоятся в воскресенье, 3 февраля. Обязательно приезжай домой в субботу. Ждем тебя».

Рейн был уверен, что письмо возымеет свое действие и он получит не меньше двух свободных дней. Но сейчас печальная весть лежала под шинелью, в нагрудном кармане гимнастерки, и Рейн не решался обнародовать ее. Не потому, что в последнее время стало умирать слишком много бабушек, старых тетей и дядей — кстати, эти прискорбные случаи из семейных хроник вызывали почему-то вместо сочувствия усмешки, — нет, не потому. Когда Рейн писал брату, он еще ничего не знал о гибели Хуго Лиллесалу.

Сообщение о смерти Лиллесалу пришло в роту позавчера, в тот же день, когда принесли письмо от Эро.

Хуго Лиллесалу, добросердечный, любивший шутку старший сержант, покинул роту осенью, вместе с остальными демобилизованными. До войны он работал садоводом в какой-то сельскохозяйственной школе и мечтал вернуться туда. Каждую весну он вспоминал, как пахла земля в школьном саду — совсем особенно.

Но волостной парторг Хуго Лиллесалу не дожил до весны, не успел вдохнуть в себя весенних запахов земли, потому что бандиты убили его в заснеженном лесу, когда он в сумерках возвращался с делянки.

Писарь Поркуни, друг Лиллесалу, начал читать роте письмо, написанное родными погибшего. Но руки у писаря дрожали, губы дергались, и, не в силах справиться с собой, он протянул письмо старшине Хааку.

Ефрейтор Лейзик сжал кулаки. Гнев и боль горячим клубком подступили к горлу. Жгло и письмо, полученное от Эро. Как можно было прибегать к таким уловкам, когда смерть, страшная смерть, вырывала из жизни лучших товарищей.

Рейн стоял и глядел на облака, медленно окрашивающиеся багрянцем встающего солнца, на красные полосы над ними, которые постепенно розовели и все светлели и светлели, пока наконец незаметно для глаз не слились с ясным зеленоватым небосводом.

Утро, по мнению Юхасоо, было прекрасное.

А Лейзик считал, что такой багровый восход не предвещает ничего хорошего. Стрельбище не было местом, где мог отличиться такой стрелок, как Рейн. Юхасоо — тот да. Эсси тоже. Хорошо попадал в цель и сержант Мыйк. Они могли радоваться—после учений их ожидала слава передовиков, и вечером, будь у них желание, они могли подшить к вороту мундира чистый белый подворотничок, до блеска начистить сапоги и поспешить в штаб за желанной увольнительной.

Офицеры пришли.

Капитан Кайва, розовый после недавнего бритья, пышущий здоровьем, подпрыгивающей походкой шел впереди. Пауль Хаак крикнул в совершенстве отработанное им «Смирно! Равнение направо!» и, скрипя сапогами, поспешил докладывать. Но капитан махнул рукой. Некогда.

— Лейтенант, отберите себе людей, — обратился он к стоявшему позади него широкоплечему, с мечтательными глазами командиру первого взвода.

Лейтенант Пеэгель приказал отделению сержанта Мыйка выйти вперед и отдать мишени. Затем роте скомандовали: «Направо!» и «Шагом марш!» Солдаты отделения сержанта Мыйка с нетерпением ожидали особого задания. Скучное и обычное? Или интересное и опасное?

— Едем в Таллин, — сказал лейтенант Пеэгель и взглянул на людей. Особенно забавным, посмотри он внимательнее, показался бы ему высокий ефрейтор, который, услышав это сообщение, слегка подался вперед, словно ему не терпелось поскорее отправиться. — Через час всем быть готовыми к отъезду. Получить на кухне сухой паек на пять дней, а у старшины роты — по двести пятьдесят боевых патронов на каждого.