Аркадий Первенцев - Матросы Страница 113

Боевая тревога загнала комендоров в башню — добиваться максимального эффекта от трех стальных стволов. В отсеке второго орудия, возле сутулого Татарчука, расположился, отдуваясь и вытирая пот, старший помощник. Конечно, не по возрасту и комплекции забираться ему в железную дыру. Но зря старший помощник не полезет сюда. Что-то там не так, что-то он обязан проверить и доложить. Присутствие старпома ускоряло пульс не только у одного командира башни. Старшина огневой команды Татарчук тоже думал всякое, хотя прошел он «и Крым, и рым, и медные трубы».

Слабо мерцали лампочки. Люди сидели густо, как птицы на телеграфной проволоке. Все учащенно дышали, как и всегда в первые минуты после тревоги. Отполированные части механизмов, поставленных на «товсь», источали загадочный свет, подобно зеркалам в темноте.

О палубу будто били бревнами. Стреляли «сотки». Обычно они отбивали воздушные атаки поршневых бомбардировщиков, таскавших за собой мишени-колбасы. И тут снова возникали тайные противоречия в умах достаточно образованных матросов. Бомберы типа «бостонов» или «дебе» можно сбивать «сотками», а пришедшие к ним на смену реактивные машины надо поражать таким же молниеносным огнем и только на первом галсе, не более чем в сорок пять секунд. Куда там справиться «соткам»! Но эти старомодные штуки продолжали колотить божий свет, как лен на прясле.

Поступило приказание зарядить орудия. Включились рубильники. Открылись замки орудий. Загудели электромоторы, вызвавшие знакомое движение в недрах шахты. Все было так, как при боевых стрельбах, только не подавались снаряды. Работали вертикальная подача, автоматические прибойники, открывались и закрывались затворы. Весь процесс фиксировался немыми свидетелями — автоматическими приборами.

Когда условно отключили электроэнергию, вступили ручные приводы заряжания. Выходили из строя те или иные люди, но огонь продолжался. Был «тяжело ранен» Архангелов, и Василию пришлось заниматься вертикальной наводкой, чувствуя за своей спиной не подбадривающего «дядьку», а покряхтывание перебравшегося к левому орудию старшего помощника командира корабля. Испытание, судя по удовлетворенному покряхтыванию Савелия Самсоновича, прошло успешно.

Перешли на самостоятельное управление, на так называемую стрельбу с «басом». Заботин «вывел из строя» командира и передал управление Татарчуку.

Вот тут-то и сплоховал старый служака. Ошибка в расчете чуть было не привела к аварии. Разворачивая башню для дальнего огня левым бортом, Татарчук поспешил, и орудия проскользнули возле орудий первой башни, только случайно не свернув их. Оплошность серьезная, и пройти мимо нее никак нельзя.

Выслушав старшего помощника, с огорчением доложившего о неприятности, Ступнин недовольно поморщился:

— Попадет Татарчуку на разборе. Как он?

— Переживает.

— Начинайте разбор учения, я подойду.

Когда Ступнин спустился в салон кают-компании, где проводился разбор учения, страсти уже бушевали. Не кто иной, как Ганецкий, решил сделать из этого происшествия «гвоздь разбора». Удастся ли в другой раз найти такой случай? Тут можно сделать превосходные обобщения о порочной, да, да, порочной практике «фетишизирования устаревших кадров», которым давно пора на покой. Татарчук, возможно, и не виноват, вероятно, сказалась физическая усталость, его можно пожалеть по-человечески, но простить нельзя. Молодой лейтенант стремительно атаковал старого ветерана, не щадя его самолюбия, добивая растерявшегося человека, казалось бы, неопровержимыми аргументами. Ступнин думал: «Ладно, совершена ошибка, согласимся — непоправимая: если бы в бою стремительно развернутые орудия прошли на три — пять сантиметров выше, выбило бы из гнезд целую батарею главного калибра. На ошибках надо учить, если необходимо — наказывать, но зачем издеваться, унижать, топтать душу человека? И кто научил подобных молодых людей, еще не нюхавших пороха, такой поразительной жестокости? Попадись ему в руки, он искалечит ради красного словца, а доверь подразделение, наломает дров…» Ступнин знал лейтенанта Ганецкого, может быть, присматривался к нему меньше, чем к другим, — не было особых оснований. Припомнился случай в одном из походов, когда этот лейтенант организовал самовосхваление в радиогазете и получил за это выговор. А язык-то у него здорово подвешен! Умеет болтать. Десяток бы таких болтунов на каждый корабль, и навоевали бы… С подобными субъектами ухо держи востро. Мигом изловит, вывернет наизнанку, шкуру высушит и продаст. Это тот самый эквилибрист, зять Гаврилы Чумакова. Что-то мне о нем рассказывала Татьяна? Выходит, ничего нельзя пропускать мимо ушей. Плохая семья у моряка — плохой моряк. Кажется, слышал это от отца еще в раннем детстве, в Кронштадте. Ну зачем он так дубасит мичмана?

Вспомнились дни войны, скромная фигура Татарчука. Такие делали победу, сами оставаясь в тени. Такие и умирали незаметно. Их внастил сваливали в братские могилы, накрывали шинелями или заваливали соломой, ставили над ними столбики с красной звездочкой, имен не писали, а только то, что подскажет в минуту наивысшей скорби простое русское сердце. Спроси Татарчука о его делах в войну, прикинется, что недослышал.

С этого и начал Ступнин, выступая перед артиллеристами.

Татарчук мял вспотевшие ладони, еще больше сутулился, порывался что-то объяснить. Ему было и совестно, и отрадно. Удалился он твердыми шагами, с окаменевшим лицом. Товарищи не трогали его, пока он не приведет в порядок свои чувства.

Ночь. Из траурной рамки смотрел сын штурмана. Постель на рундуке разобрана. Вадим, склонившись у лампы, заканчивал после вахты отчетную карту. Койка манила. Отяжелевшие пальцы еле тащили карандаш по бумаге. Болела голова. Настольный вентилятор отчаянно боролся с тяжелым воздухом в наглухо завинченной каюте.

Без стука вошел Ганецкий и, уставившись в упор недобрыми глазами, ядовито спросил:

— Не ждал, невинный отрок?

Вадим продолжал писать.

— Нет, — ответил он после паузы.

— Разреши оторвать тебя на несколько минут.

— Я с вахты. Хотел закончить и… поспать.

— Ладно. Надрыхаешься еще, — Ганецкий сел на койку. — Меня Ступнин ненавидит!

Вадим отложил карандаш, повернулся на стуле.

— Ты слишком высоко себя ценишь. Ему ненавидеть тебя? — Вадим улыбнулся. — Что ты в сравнении с нашим командиром?

— Пигмей?

— Не возражаю.

— Спасибо… Как он разложил меня на запчасти за этого плюгавого Татарчука!

— Правильно сделал. — Жесткие складки возникли у губ Вадима.

— Ты на его стороне?

— Безусловно.

— Слишком лаконично. Не желаешь тратить на меня ни слов, ни эмоций? А мне трудно… одному.

Ганецкий наклонился к умывальнику и принялся сосать кран. Вода текла по губам, по руке, тонкой струйкой побежала к шпигату.

— Он задумал меня угробить. Нет! Не дамся… — Борис нехорошо выругался.

Вадим поднялся, сжал кулаки. Что-то новое внезапно отразилось на его мягком, юношеском лице.

— Если ты позволишь себе сказать о нем еще хотя бы одно слово, я… я… ударю тебя!..

Никогда еще Вадим не был таким. Ганецкий отступил, нащупал спиной подрагивающее железо двери.

— Иди доноси! Паршивый… — Ганецкий спиной распахнул дверь и выскочил из каюты.

«Ну и мерзость! — Вадима трясло. В горле сухо. Нагнулся к крану, хлебнул воды, смочил лоб. — Ну и мерзость… А если бы ударил? Драка на корабле…» Со стороны по-прежнему наблюдал за ним офицер с орденом Красного Знамени на груди. Такие ордена давали и в гражданскую, у самого Буденного был такой орден. Вадим вышел в коридор. Выбравшись из этой железной трубы, тускло озаряемой лампочками, упрятанными в сетки, Вадим особенно полно почувствовал открытое море. Снежно шелестели волны, вышептывая какие-то тайны. Лунный след на воде струйчато бежал Куда-то далеко-далеко, может быть, к чугунным цепям Босфора, может быть, к Варне и Бургасу. Дежурные зенитчики прикорнули в своих артиллерийских люльках; персты пушек грозили абсолютно безразличному небу, растерявшему даже мелкие разведывательные отряды облаков.

«Я с ним поступил, может быть, и грубо, но он вывел меня из равновесия. Нельзя вечно гаерничать, плевать на других через губу. Если тебе уж такой командир противен, уходи ко всем чертям с флота! На тебя, хилого потомка, никто не угодит!»

Отвратительное настроение не оставляло Вадима и утром. Ночью поднимали его две тревоги.

— Вы плохо спали? — Шульц обратил внимание на дурной цвет лица своего помощника. — Я обычно прошу дневального открывать двери из коридора, тогда можно дышать.

На теневой стороне мостика адмирал штурманской службы объяснял группе стажеров правила пользования секстантом. Стажеры, адски скучая, слушали тягучие и нудные повторения давно известных истин.