Владимир Орлов - Истощение времени (сборник) Страница 12

А может, он отнёсся к словам ветеринара с иронией? Может, ирония возбудилась в нём ещё после заявления Григория Михайловича о мистике (а я-то тогда лишь робко высказался о пришельцах).

– В отличие от цирковых и собак из псарен, – продолжил Григорий Михайлович, – Тимофей, к счастью для него, мужик вольный. Но в этом есть и опасность. А потому вы за ним приглядывайте. При его умении и удовольствиях тратить жизненные силы, он долго не протянет.

Однако протянул. Десять лет ещё протянул. Чаще – в событиях вольной своей жизни с приключениями и авантюрами. Отлёживался в зимние дни в Москве. Протянул десять лет, пока, болезный, утихая и слабея на полу террасы, не вздрогнул беззвучно, а затем вытянулся, будто удлинился при этом на треть роста. И замер навсегда. Хоронили его недалеко от нашего участка в роще под берёзой с покалеченным в грозу верхом…

Замер, но навсегда ли? Воспоминания о Тимофее с плёнкой в глазах, о неземной его сути, обращение его с Мольбой в небо не могли исчезнуть из моих мыслей. И они по-прежнему холодили меня. Однако они меня и устраивали. Они помогали мне принять реальностью хотя бы случай во дворе Нотариальной конторы с танцем Янаева, погоней Тимофея за Танцором и его, Тимофея, неведомые мне дела в важную для людей Отечества ночь. Неведомыми остались для меня и многие иные приключения Тимофея. А они ведь могли происходить не обязательно в лесах вблизи нашего Садово-огородного товарищества. А и… И всё же выговорю. И в Космосе. Однако почему-то в моем присутствии судьба и история на моих глазах свели кота Тимофея с Г.И. Янаевым. Но что было, то было….

Что же касается Янаева… Что же касаемо Янаева, то я однажды встретил его в «Рюмочной на Большой Никитской». Был день бывшего праздника. Ноябрьского. Или октябрьского. Янаев вошёл в знаменитую рюмочную для меня, по терминологии городских чиновников – шаговой доступности. Я со знакомыми сидел на привычном месте рядом с буфетом. Со ступенек спуска в зал он оглядел заведение и сразу же выбрал место у входа. От нас – через два стола. Я сидел к нему боком, но видел его хорошо. Геннадий Иванович же, Гена меня не узнал. Или сделал вид, что не узнал, даже в те мгновения, когда он подходил к буфетной стойке за напитком и закусками. «Ну и ладно! – подумал я. – И его для меня нет».

А сам то и дело взглядывал на Янаева.

Он показался мне мало изменившимся, молодцеватым, по-прежнему хитрованом и чуть ли не жизнерадостным. Мысли его где-то бродили, возможно, улетали в прошлое. Посетители рюмочной не обращали на него внимания, запомнился он мало кому, на какого-либо видного деятеля никак не походил. Не сошёл бы он и за менеджера, то бишь приказчика из углового магазина «Ковры», бывшего «Три поросёнка». А вот в мастерового или в удачливого ремесленника, скажем, одного из здешних «Ремонтов обуви» он вполне сгодился бы.

Янаев посидел в рюмочной часок, никто к нему не подсел, никто не помешал его мыслям. И он был то грустен, то будто бы благополучен. Так казалось. А потом он встал и ушёл. Я этого почти не заметил. Успел увидеть лишь спину Геннадия Ивановича. Крепыша. Отправился он (виды из окна) в сторону Никитской площади. Поговаривали (со слов буфетчиц, то есть барменш, им-то всё известно), что там у него большая квартира в престижном доме. Для меня же он ушёл в пустоту истощённого времени. Или усохшего времени… А мне в голову сразу же вбились соображения о произошедшем во дворе Нотариальной конторы, я опять думал, с чего бы вдруг в значительный для страны день без всякой для меня логики оказались вместе товарищ Вице-президент Янаев и безалаберный кот Тимофей. И знал ли я теперь, в антигосударственном ли перевороте вынужден был принимать участие Тимофей или ещё в чём-то… Нет, не знал.

«Тайна, покрытая мраком»…

Янаева я больше не встречал…

Соленый арбуз

У попа была собака. Поп ее, естественно, любил.

Была она лысая, кривоногая, как венский стул, с откровенной ленью в глазах и терпела обидную кличку Кастрюля. Увидев ее впервые, он, Кешка, понял сразу, что никаких шансов попасть в спутник она не имеет. Тем не менее Поп ее любил.

Еще у Попа был верблюд. Верблюда Поп тоже любил. Даже больше, чем собаку. Еще бы! Собак в Абакане – как белых медведей на Северном полюсе, а верблюд единственный.

И хотя верблюд был пенсионного возраста, и хотя на тощем загривке его торчали бурые и рыжие кустики шерсти, и хотя носил он на мосластых передних ногах лохматые, неприличные подштанники, снижавшие впечатление от его донкихотской фигуры, держался он на редкость гордо и с презрением относился к шестидесятидвухтысячному населению Абакана.

Во рту его все время плавала жевательная резинка, и каждую секунду он мог унизить любого встречного полновесным свинцовым плевком. Он не щадил авторитетов. И даже однажды совершенно спокойно плюнул в лицо уважаемого товарища милиционера Чорчокова, регулировавшего движение на перекрестке улиц Щетинкина и Чертыгашева.

Обвиняли потом его, Кешку, а не верблюда, будто бы верблюд несознательный и не умеет самостоятельно мыслить…

– Ну ладно, – сказал Николай, – надо ехать.

– А потом верблюд… верблюд… – Кешкин рассказ забуксовал, как «ГАЗ-51» на Чертовом болоте.

Кешка обиделся. Каждый раз не дают досказать ему эту историю. А она интересная. Местами про любовь.

Верблюд был его слабостью. Кешка никогда не мог устоять перед соблазном рассказать про верблюда и про его хозяина Попа, своего бывшего друга. («У, гад, обыватель, остался в Абакане вместе с братцем!»)

Конца этой истории никто так и не слыхал. Либо Кешку перебивали, либо он сам забывал о верблюде и начинал описывать свои похождения в Абакане и Красноярске. Он уверял, что его родной Абакан веселее Одессы, и рассказывал, как он делал мясо из живого рогатого скота на Абаканском мясокомбинате.

– Помогай грузиться, – сказал Николай.

У Кешки перекосилось лицо.

– Букварь! Ты еще спишь? – закричал Кешка. Потом он сказал Николаю доверительно: – У нас же есть Букварь.

Из общежития, длинного и приземистого, как солдатская столовая, выскочил Букварь и заспешил к машине.

Букварь пыхтел. Из уголка рта его торчал кончик языка, розовый и несолидный.

По спине Букваря нудно и методично стучал вместительный мешок на коротких лямках, набитый гвоздями, шурупами, болтами, костылями, шпингалетами и дверными ручками.

Букварь осторожно и даже торжественно нес сверкающий бачок размером с ведро, взятый два дня назад со склада. В него были втиснуты бачки поменьше и кастрюли. Лежали сверху чистенькие, но тусклые алюминиевые миски, тарелки и чашки.

Чашки подпрыгивали, перевертывались и позвякивали.

Маленький старательный Спиркин с оттопыренными ушами вышагивал за Букварем с мешком картошки на плечах. Выражение лица у него было суровое и монументальное. Видимо, Спиркина высекли резцом из куска мрамора, и пришлось постоять ему в ответственной скульптурной группе. Потом это ему надоело, и он сбежал с постамента, переквалифицировался в плотника, но изменить выражение лица ему так и не удалось.

– Ты чего? – спросил Спиркин.

Он увидел Кешку. Кешка валялся на траве и жевал травинку.

– Ничего, – сказал Кешка. – А ты чего?

Мраморный Спиркин сплюнул и зашагал к машине.

Плелся за ним и толстый Бульдозер, а по паспорту Борис Андропов, посвистывал и нес брезгливо в обеих руках авоськи, растянутые, как невод китами, пузатыми пакетами с мукой, крупами, вермишелью, сахаром и прочими непитьевыми продуктами.

Упруго ступали по земле длинные баскетбольные ноги Виталия Леонтьева. Были они обтянуты синими тренировочными брюками и обуты в синие кеды. Как охапку дров, тащил Виталий в левой руке топоры и плотницкие инструменты.

Ольга шла за Виталием Леонтьевым и старательно копировала его упругий шаг. Но ноги у нее были не такие длинные, и упругий шаг получался не так эффектно. Зато изящный наклон головы и философское выражение глаз Виталия она передавала точно.

Николай улыбнулся ей из кузова машины.

Хулиганистый пластмассовый Буратино дергался и пытался вырваться из цепких пальцев Ольги, сжавших его морковный нос. Но у Буратино ничего не выходило, и он продолжал крутиться вокруг оси своего собственного носа, показывая всем желтые пластмассовые ботинки.

– Кажется, все, – сказал Николай.

– Все, – веско подтвердил серьезный Спиркин.

Когда шофер Петухов влез в кабину, Николай сказал ребятам, чтобы они не задерживались и к вечеру были на Канзыбе и что старшим он назначает Спиркина.

– Ясно, – сказал Спиркин и поправил блестящую пряжку отличного командирского ремня.

Конечно, ничего не произошло, но Спиркин все-таки скосил глаза в Кешкину сторону.

Выражение лица у Спиркина было гордое и значительное, словно его фотографировали сейчас у развернутого знамени.