Петр Капица - Когда исчезает страх Страница 12

— Если вам понадобится самый сговорчивый испытатель, рассчитывайте на меня, — не то всерьез, не то в шутку предложил Кочеванов. — Имею в своем активе восемь прыжков. Готов прыгнуть хоть на квадратном парашюте.

— Ловлю на слове, — в тон ему как бы с угрозой подхватил толстяк. — При первой же надобности вызываю к самолету.

— Идет, честное слово, не струшу.

За разговорами они не заметили, как автомобиль, миновав окраинные улицы, подкатил к райкому. Здесь Гарибан буркнул:

— Приехали, молодые люди!

Борис Валин, поблагодарив Евгения Рудольфовича, выбрался из машины. Кирилла Гарибан задержал.

— Вы зря дуетесь, — сказал он. — Мало ли что пишут в газетах. Позже поймете: Гарибан ваш искренний друг и доброжелатель. Помните: жду в любое время, Я выше всяких обид. Желаю успехов. Если понадоблюсь — звоните по этим телефонам. — Евгений Рудольфович сунул в руку Кириллу вырванный из блокнота листок и, подождав, когда он выйдет, сказал шоферу:

— На Моховую.

Кирилл попрощался с Валиным у трамвайной остановки и поехал на Бородинскую к дяде Володе.

Поднявшись на четвертый этаж, он позвонил. Вышла полнощекая женщина. Недовольными рысьими глазами она вопросительно уставилась на Кирилла.

— Скажите, пожалуйста, Сомов у себя? — как можно вежливей спросил он.

— Ему надо звонить три раза, а не один, — назидательным голосом сказала женщина и громко позвала: — Владимир Николаевич, к вам пришли!

Из кухни вышел дядя Володя. Он нес фыркающий чайник с прыгающей, дребезжащей крышкой.

— Скорей открой дверь, а то все залью, — попросил он.

Поставив чайник на стол, дядя Володя протянул гостю руку:

— Здравствуй, перебежчик, садись, будем чай пить.

Он достал из буфета два стакана с блюдцами, сахарницу, лимон и стал на тарелке резать чайную колбасу.

Кирилл почти два года не бывал в этой комнате, в ней ничего не изменилось. На железной койке, по-солдатски аккуратно застеленной, лежал тощий тюфячок, покрытый ворсистым одеялом. На тумбочке стояли крошечная лампа с колпачком, похожим на большую болотную кувшинку, будильник и бронзовая фигурка боксера, подаренная ребятами ко дню рождения Владимира Николаевича.

Над постелью висел коврик, а выше его — две фотографии: на одной молодой Сомов в красноармейском шлеме, на другой — красивая и строгая девушка, с гордо поднятой головой. Ребята не раз, восторженно разглядывая ее, спрашивали: «Кто такая?», — а дядя Володя хмурился и неохотно отвечал: «Одна старая знакомая».

В другом углу комнаты болталась на подставке «груша», лежали гантели и висели на крючке старенькие боксерские перчатки. Здесь дядя Володя по утрам разминался и делал зарядку.

— Ну, рассказывай, зачем явился? — разлив чай по стаканам, спросил он.

— Вы читали статью и, думаю, верите, что я ни сном, ни духом… Какое-то дурацкое стечение обстоятельств…

Кирилл рассказал все как было.

— Да я на тебя и не подумал, — успокоил его Сомов. — Нюхом чую гарибановские затеи. Этот боров давно по клубам разбойничает. Средь бела дня ворует людей. И его ведь не подцепишь, не выявишь: все делается под солидной вывеской спортивно-оздоровительного лагеря. Когда-нибудь возьмусь, всю шайку-лейку раскрою. И покровители не помогут. Впрочем, ну его к черту, этого Гарибана, лучше скажи, что ты намерен делать дальше?

— Пока отпуск не кончился, попробую устроиться в вечернюю школу или на рабфак. В летчики собираюсь. Да и так учиться надо, знаний не хватает. Особенно это чувствуется в райкоме.

— А тебя отпустят?

— Скандалить придется.

— А не попробовать ли мне в этом деле помочь? Мы с секретарем райкома партии вместе колчаковцев били. Приду и скажу: «Надо помочь парню определиться в жизни. Рано ему в вожаках ходить, пусть прочней на ноги станет». Он человек толковый, поймет. Ну, а с боксом как?

— Бросить, видно, придется. Живут же без него другие?

— А вот это ни к чему! — нахмурясь сказал Сомов. Он не любил, когда о боксе отзывались пренебрежительно. — Будь ты инженером, летчиком, ученым — умение хладнокровно соображать, не поддаваться малодушию всегда пригодится. Бокс не забава, он закаляет волю и делает мужчину мужчиной. Я уже не говорю о состоянии здоровья и духа.

— У меня же не хватит времени, дядя Володя, — возразил Кирилл.

— Хватит, если захочешь. Как ты его сейчас расходуешь?

Кирилл показал тренировочное расписание Гарибана. Сомов с подозрением повертел листок и, надев очки, стал изучать его. По мере чтения он все чаще и чаще хмыкал, наконец с возмущением сказал:

— Прямо на ходу подметки режут! Еще недавно высмеивали, травили: «Кустарщиной-де Сомов занимается, чепуха это — общая физическая подготовка!» А сегодня, без всякого зазрения совести, слизывают, тянут все, что могут, и скоро, наверное, заорут: «Это наш метод! Сомов к нему пристраивается!» А мне и шуметь нельзя: раз считаю такую подготовку наиболее целесообразной, то не должен возражать, если ее в других клубах применяют. Ну и ловкачи!

Возмущаясь, дядя Володя карандашом сделал пометки в расписании.

— Вот тут и тут у тебя пустоватые часы, — сказал он. — Можешь читать и готовиться. Сколько тебе осталось до конца отпуска?

— Недели две. Но я ведь решил не возвращаться, мне нечего делать у Гарибана.

— А ты не у него в гостях, ты на профсоюзные деньги отдыхаешь и тренируешься. У меня скоро будет к тебе просьба: Ян ушел, хорошей замены нет, не выступишь ли от нас на общегородских соревнованиях?

Кирилла развеселила сомовская способность припирать к стене, и он смеясь ответил:

— Вы так запугали, что невольно согласишься.

— Прекрасно! А насчет школы не беспокойся, было бы желание — добьемся.

Глава пятая

В это утро Ирина Большинцова одна вышла на беговую дорожку. Размахивая шиповками, как школьница сумкой, она задумчиво попрыгала на одной ноге, поддавая камушек, и, доскакав до скамейки, плюхнулась на нее. Видно было, что девушке сегодня не хочется тренироваться, что она чем-то огорчена.

Настроение у Ирины испортилось оттого, что Кирилл, не предупредив ее, бросил все и уехал, словно не было у него тут близкого товарища. «Значит, я ему ничто, — думала она. — Со мной можно и не считаться. Почему я такая невезучая?»

Ирина в раннем детстве потеряла отца — минного машиниста Балтийского флота, а воспоминание о матери вызывало у нее горькое чувство обиды. Мать бросила ее, не оставив даже маленькой фотографии.

Перед отправкой на фронт отцу пришлось отвезти Ирину к бабке Маше — матери флотского товарища Торопыги, проживавшей в Петрограде на Крестовском острове. Старуха нанялась в сторожихи спортивного клуба, в котором после революции никто не занимался. Жила она не в главном здании, а в маленькой сторожке, обогреваемой печкой-«буржуйкой». Ирина любила зимними вечерами смотреть, как разгорается пламя, как стреляют красными угольками сухие дрова. Волны тепла, идущие от «буржуйки», делали сторожку уютной.

Бабка Маша была доброй и незлобивой женщиной. Она добросовестно ухаживала за девочкой: несколько раз в неделю намывала ее в корыте, надевала рубашечки, платьица, которые шила сама, кормила, награждала шлепками за провинности, но не умела приласкать и приголубить, так как сама выросла в приютском доме и всю жизнь скиталась по чужим людям.

Первым ласковым и преданным другом Ирины был сторожевой пес Буян. Вначале девочка боялась его. Лохматый пес пугал ее своим свирепым видом. При виде его она вскрикивала: «Баба, боюсь!» — и плача пыталась убежать, но игривый Буян не отпускал ее: он хватал зубами за подол платьица и рыча тряс головой.

Если девочка останавливалась, пес отпускал ее и начинал лизаться, но стоило ей сделать шаг, как он опять принимался за старое. Это продолжалось до тех пор, пока бабка Маша не прогоняла его палкой.

Однажды Буян отнял у Ирины ее любимую тряпочную куклу и тут же, при ней, начал терзать. Девочка от горя забыла про страх, плача набросилась на собаку:

— Буян, фу!

И пес послушно бросил куклу. С тех пор он стал подчиняться Ирине, всюду бегал за нею, носил игрушки и никому не давал девочку в обиду. Даже если бабка Маша нарочно замахивалась на нее, он угрожающе рычал и гавкал.

Отца Ирина запомнила в последний приезд. Он пришел вместе с Торопыгой и принес большой мешок.

От них обоих пахло табаком и еще чем-то незнакомым, казарменным. Отец подбросил Ирину так высоко, что у нее дух захватило, потом посадил себе на колени, дал большой кусок колотого сахару и спросил:

— Ну, как живешь, девочка-маломерочка? Кто тебя обижает?

— Никто, — ответила она, — за меня Буян заступается. Ты нам привези маму.

— Будет у нас и мама, — пообещал он. — Пусть только война кончится.