Константин Паустовский - Том 7. Пьесы, рассказы, сказки 1941-1966 Страница 12

Далекий пушечный удар.

Дашенька. С ночи крепость стреляет. Как бы не было наводнения, матушка-барыня.

Арсеньева (повторяет шепотом). Проси!

Дашенька пропускает в комнату Мусину-Пушкину. Mусина-Пушкина в глубоком трауре, и от этого лицо ее кажется очень бледным. В руках у Мусиной-Пушкиной журнал. Арсеньева, не отнимая платка от глаз, протягивает ей руку-Мусина-Пушкина целует руку Арсеньевой и прижимается лбом к плечу старухи.

Ну что вы, что, милая моя?

Мусина-Пушкина (глухо). Нет, ничего… (Выпрямляется.) На улице буря, дождь, Нева уже поднялась вровень с мостовыми. (Замолкает.) Ничего… Я принесла вам статью знаменитого нашего критика Белинского о Михаиле Юрьевиче. Быть может, она послужит вам хотя бы слабым утешением.

Арсеньева. Где мои очки? (Отнимает от глаз платок.) Что-то в глазах у меня темная вода. Нынче с утра я уже ничего не вижу. (Шарит рукой по столику около кресла, опрокидывает стакан с водой и флаконы и растерянно бормочет.) Что-то я ничего не вижу, родная моя?.. Жжение в глазах страшное. Неужто я слепну?

Мусина-Пушкина. Что вы, Елизавета Алексеевна! (Наклоняется, заглядывает в глаза Арсеньевой, вскрикивает и отшатывается.)

Арсеньева (испуганно). Что? Что?..

Мусина-Пушкина. (становится на колени около кресла, сжимает ладонями лицо Арсеньевой и с отчаянием смотрит в ее глаза). Вы себе слезами сожгли глаза, Елизавета Алексеевна. Что же это, господи!

Арсеньева (шарит по столу рукой). Не нужны мне глаза… Убили Мишеньку, и не на кого мне глядеть. Никто мне теперь не надобен. Прочтите мне, прочтите, что о Мишеньке пишут.

Мусина-Пушкина (с трудом читает). «Давно ли приветствовали мы первое издание „Героя нашего времени“ и, полные гордых, величавых и сладостных надежд, указывали русской публике на Лермонтова как на великого поэта в будущем, смотрели на него как на преемника Пушкина в настоящем. В сознании великой утраты, в полноте едкого грустного чувства, отравляющего сердце…»

Арсеньева закрывает платком глаза, плачет и машет рукой, чтобы Мусина-Пушкина перестала читать. Мусина-Пушкина кладет журнал на столик около Арсеньевой, подходит к окну и прижимается лбом к холодному стеклу.

По улице идут войска. Уныло гремит барабан. В окне видно, как равномерно качаются штыки.

Арсеньева нащупывает журнал на столе и гладит его дрожащей старческой рукой.

(Говорит с тоской.) Одни штыки, штыки, штыки…

Шум бури усиливается и постепенно переходит в заглушённые звуки торжественной и печальной симфонии.

1940

Перстенек

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Дед Никита.

Варюша, его внучка тринадцати лет.

Прохожая девушка.

Кутыркин, сержант.

Анисья, болтливая старуха.

Страходер, старый медведь.

Леденцов, продавец в лавке сельпо.

Нюрка, его дочь, однолетка Варюши.

Паня, деревенский мальчик.

Колхозный конюх.

Деревенский сапожник.

Мужички-лесовики, лесные звери.

Действие первое

Изба лесника деда Никиты. В избе бедно, но чисто. На стене – портрет фельдмаршала Кутузова с пышными эполетами, календарь, пучки сухих трав. Топится русская печь. Около нее возится Варюша – светловолосая девочка лет тринадцати, кипятит в чугунке воду. Дед Никита сидит в тулупе и валенках у стола. Вечер. На столе горит жестяная керосиновая лампочка. За окнами поет вьюга.

Варюша. Ты бы лег, дедушка. Сейчас на печке тепло! А то сидишь у стенки, а она холодная, во все щели дует.

Никита. Мне лежать хуже… Была изба у нас теплая, да сороки всю пеньку повыдергали на гнезда. Бессовестная птица!

Варюша. Я тебе чай на печку подам.

Никита. Боюсь я лечь, Варюша. Как лягу – дыхание у меня пресекает. Так вот ляжешь, а потом и не встанешь. Нет уж, лучше я посижу.

Глухой вой за окнами.

Варюша. Опять волки! Никита. Завыли. Теперь до утра. Варюша. Отчего они воют, дедушка?

Никита. От зависти. У него, у волка, жизнь, правду сказать, никудышная. Шкура вся оледенелая, питания зимой никакого. Иной волк до того дойдет, что мерзлую бруснику из-под снега выкапывает. Вот и ходят круг избы, воют. Им тоже небось охота у печки посидеть, шкуру высушить, почесаться, позевать да поспать.

Варюша (достает из печи чугунок, заваривает чай). Весь день мело. И всю ночь метет. Молодые сосенки снегом завалило до самой макушки.

Никита (тяжело кашляет). Долгая зима… Неделя проходит, месяц, а ей нет конца. Все лютует, свистит ветром, сыплет снегом. Да-а-а… Пришла бы весна поскорей. Может, болезнь бы меня и отпустила. Да нет. Долго еще до весны. Где-то она еще далеко, за синими горами, за теплыми морями. (Кашляет, ложится головой на стол.)

Варюша подбегает к нему, садится рядом, обнимает Никиту за плечи.

Варюша. Ты не кашляй, дедушка. Сдержись, милый.

Никита. И рад бы… (Задыхается, кашляет.) Да разве смерть оттолкнешь?

Варюша (сквозь слезы). А ты ей не поддавайся, дед. Ты про нее и не думай.

Никита. Как не думать! Об себе я не думаю. О тебе тревожусь. Живу я здесь лесником много годов. Мать твоя, Наташа, тут родилась и померла от простуды, я тебя здесь вырастил и, глупый человек, все надеялся, что проживу до ста лет. А вот, выходит, и до восьмидесяти не дожму.

Варюша. Что ты, дедушка! Ты не горюй. Выпей вот лучше горяченького. Я тебя выхожу, дед.

Никита. Куда там! Я не сегодня-завтра помру. Одна у меня забота – что с тобой будет. Ежели помру, ты уходи к добрым людям. Добрые люди всюду найдутся.

Варюша. Добрей тебя все равно нету.

Никита. Как так нету! Этого ты не говори. Это грех. Да-а-а… Был у меня в старое время один свояк. Отставной солдат. Корешки махорочные курил такой крепости, что как затянется – тараканы из избы бегут опрометью на вольный воздух, да и там никак не отдышатся. А которые, не поспеют за порог выскочить, те подыхают.

Варюша смеется.

Вот ты и развеселилась маленько. Да-а-а… Того солдата, бывало, нарочно в избы зазывали тараканов выкуривать. Однако и на солдата пришел срок: приплелась к нему Смерть – старушка такая, болтливая, костистая, въедливая. Села, значит, у стола и давай трещать про то да про се. А солдат на нее поглядывает и соображает: «Что-то ты, бабка, больно сладко поешь. Знаю я, что ты по мою душу пришла, старая ведьма Ну, погоди, неужто я с тобой не справлюсь?» Протянул руку к кисету. Едва дотянулся, такая в том солдате была предсмертная слабость. Однако скрутил козью ножку, запалил, разок затянулся, дунул дымом Смерти в лицо, а она сомлела – и бряк на пол! Сгреб он ее в охапку, да и выбросил за порог. С тех пор, говорят, прожил еще сорок лет.

Варюша. Вот кабы тебе, дедушка, такой махорки!

Никита. Як тому и клоню. Покурить бы мне, затянуться разок-другой, сразу бы болезнь меня отпустила. Да где ее взять, махорку?

Варюша. А может, осталась на донышке в горлаче? (Достает с полки кувшин, заглядывает в него, переворачивает над столом, – на стол падает несколько махорочных крошек.)

Никита. Эх, беда, беда!

Варюша. В Переборах, в лавке сельпо, должно, есть махорка.

Никита. Что ты! До Переборов далече. Не менее как двадцать километров. Нет уж, доживу без махорки. Мне и жить-то осталось всего ничего.

Варюша. Ты бы лег, дедушка. Может, дыхание не схватит.

Никита. Ну ладно. Попробую.

Варюша обнимает Никиту и осторожно ведет его к печке. Старик с трудом влезает на табурет и садится на печку.

Лес как гудит! Не дай бог, захватит кого в лесу такая погода. Пропадет человек. А у нас теплынь, чистота, ласковая ты моя! (Гладит Варюшу по волосам.) Помирать мне, Варюша, неохота. Век бы я жил. Ты тоже ложись. Час поздний.

Варюша. Я лягу, а ежели что, ты меня разбуди.

Никита. Ладно уж. Ложись. (Ложится.)

Варюша укрывает его тулупом, потом осторожно задувает лампу. Слышнее становится вой волков, гул леса и ветра. Слабый синеватый свет зимней ночи проникает в избу. Варюша торопливо надевает валенки, повязывает голову теплым платком.

Варюша. Ох и метет!.. (Заглядывает в окно.) Ну ничего… К утру добегу до Переборов. Куплю деду махорки. Может быть, и вправду ему полегчает.