Ефим Дорош - Деревенский дневник Страница 12

Конечно, применение резьбы надо сочетать с природными условиями, с пейзажем, надо творчески переработать ее, наконец, механизировать, что легко сделать и что, кстати сказать, делали уже плотники недавнего прошлого, изготовляя резьбу не топором, как в старину, а лобзиком.

Вечером, за чаем, живущий у нас зять Николая Леонидовича, шофер „газоочистки“, мобилизованный со своей машиной в колхоз на период уборочной, рассказал, что сейчас, когда председатель в Москве, в колхозе чувствуют как бы некое послабление. Каждый день уходят машины в областной центр, везут колхозников с огурцами и вишней. Сегодня даже две пойдут.

Наталья Кузьминична поахала-поохала, стала просить шофера, чтобы он уж председателю не говорил, а то ведь срам какой!.. Потом она сообщила, а шофер подтвердил, что завтра, в воскресенье, две бригады ужбольские решили гулять. Сложатся, купят вина, да принесет каждая баба чего у нее есть. Гулять будут бабы, так как только из них да еще из девчат, работающих на лошадях, и состоят бригады. Вернее, бригада-то одна, месяц назад, целесообразности ради, ее составили из двух ужбольских бригад. Но колхозницы считают по-прежнему, что у них две бригады, называют себя одни — „горские“ (это живущие на горе, у церкви), другие — „подгорские“ (то есть живущие под горой, у въезда в село). Гулять они будут порознь.’

Мысль устроить „беседу“ пришла „горским“. Еще когда они были отдельной бригадой, им какая-то премия причиталась, и теперь, получив эту премию, они постановили пропить ее. А „подгорские“ из чувства ревности решили не отстать. Но главное не в премии: деньги теперь у всех есть — вырученные за ягоды, — всем хочется отдохнуть после сенокоса, от которого бабы ходят худющие да черные, как говорит Наталья Кузьминична.

Все это легко понять, если взять во внимание тяжкий бабий труд и почти лишенную каких-либо развлечений жизнь. И нужны здесь не слова о дисциплине, о сознательности, — кстати сказать, районные руководители и с этими словами редко обращаются непосредственно к колхозникам, а всё председателей „прорабатывают“ на совещаниях да активах, — не это нужно, но живая культурная массовая работа.

И снова думалось все о том же: как редко обращаются к народу с живым человеческим словом местные руководители, вообще весь довольно большой коллектив районных работников, которыми полон город. Редко, очень редко вспоминают они о том, что людям иногда нужны даже не развлечения, а просто разговор с незнакомым человеком о жизни, о том, что нового на свете, — не собрание, а именно разговор.

А ведь есть теперь и зональный секретарь, кстати — женщина, и инструкторы; почему же не собрать им пяток — десяток колхозниц в поле, в избе у кого-нибудь, почему не поговорить об их „бабьих“ делах, о детях, о работе, обо всем, что волнует этих работящих женщин, в огромном большинстве своем вдов, мужья которых погибли за родину?

Даже на редкость любознательная Наталья Кузьминична не представляет себе, что вон в том „Москвиче“ или „газике“ промчалась по улице села в контору — за месяц, что я живу здесь, всего лишь два раза — секретарь райкома партии по Райгородской МТС товарищ Ростовцева. Не знает Наталья Кузьминична и того, что должность такая есть — зональный секретарь, для чего она существует, эта должность, за что, собственно, получает Ростовцева зарплату.

Первый секретарь райкома партии, Алексей Петрович Кожухов, толковый и неглупый человек, был здесь за это время один раз. Он приезжал поговорить с бригадиром, чтобы тот согласился руководить объединенной бригадой. Все это нужно, и Ростовцева, надо полагать, что-то нужное делала в конторе. Но надо раз и навсегда понять, что партийная работа — это работа с людьми, с массами, что хозяйственных успехов, той же своевременной уборки сена, можно добиться, лишь найдя ключ к сердцу вот этих колхозниц, которые, бросив убирать сено» устроят завтра гулянку.

Сегодня официальное открытие охоты, но стрелять начали еще вчера, часов с восьми вечера. На рынке, в самом конце его, на крайнем столе, две-три женщины продают уток и чирков, застреленных, вероятно, их мужьями и сыновьями. Вокруг — народ, не столько покупают, сколько рассматривают. Почему-то интерес к дичи, которую несет или продает охотник, всегда велик, даже у тех, кто никогда не охотился и охотиться не будет, кто не покупает и не станет покупать эту дичь. Точно такой же интерес проявляют люди к собранным кем-нибудь грибам, ягодам, к наловленной рыбаком-любителем рыбе. В основе этого интереса, я думаю, лежит следующее: во-первых, то, что продукт это даровой, который каждому может достаться, было бы желание и сноровка, и, во-вторых, уважение к мастерству человека, удивление перед этим мастерством. Если же охотник идет пустой, тут уж не миновать насмешек.

Возле стола с утками, очень смущенный, похаживает толстый железнодорожник с ружьем, патронташем и ягдташем, — не то он проспал зорю и опоздал, не то мазал все время, сказать трудно, но уток у него нет. Зеваки потешаются над ним: что, мол, жена заругает, что пустой пришел… так. ты купи, не стесняйся… ружье-то из кошелька без промаха бьет… лучшая система. Толстяк, вконец смутившись, идет к воротам рынка, где стоят его товарищи, такие же, как он, железнодорожники, с ружьями, патронташами, тоже пустые. Должно быть, они послали его на разведку: узнать, почем дичь, или посмотреть, нет ли знакомых, чтоб не дошло до жен, что они уток с базара принесли. Когда толстяк подходит к ним, они окружают его и начинают совещаться.

На рынке очень мало покупателей. Сегодня общегородской воскресник, и почти все рабочие и служащие выехали в колхозы на полевые работы, выехали и в те колхозы, откуда пришли на рынок с товаром все эти женщины. Получается своеобразный обмен людьми: одни торгуют, а другие будут за них работать.

А как быть, если вишня осыпается, огурцы перерастают и желтеют, если эта вишня и эти огурцы — серьезнейшая статья денежного дохода в семье колхозника, если в то же время эта вишня и эти огурцы с усадеб — почти единственный источник снабжения ими города, так как в магазинах их либо нет, либо они очень плохи. Правда, огурцами, помидорами и ягодами торгуют еще и городские обыватели — большей частью бывшие колхозники, убежавшие из деревни; вишня и овощи у них со своих огородов, малина, черная смородина и гонобобель — с окрестных болот и лесов. Если бы эти обыватели остались в деревне, то отпала бы необходимость посылать рабочих и служащих в их выходной день на работу в колхоз, а колхозники могли бы без ущерба для производства ездить по очереди на рынок с товаром.

«Горские» и «подгорские» работали сегодня без обеда, до четырех часов, чтобы иметь возможность погулять. С четырех началась гулянка. Гуляли в двух избах — под горой и на горе, а часу в седьмом сошлись на лужайке возле нашего дома, где всегда бывают танцы. Пришли гармонисты. Забегали вокруг, возясь, сшибая друг друга, ребятишки. Четыре девушки встали в позицию, мгновенно одеревенели, стояли секунду-другую, опустив руки, в напряженных, прямых позах. И вот гармонист растянул мехи, прозвучала неестественно высокая, крикливая запевка… и пошел молотить «елецкий».

Часов до двенадцати шла «молотьба».

К нам ходит соседская девочка Галька — бойкая, добрая, лет семи, с белыми, как ржаная солома, волосами, остриженными «под горшок». Совсем венециановская крестьянская девочка, но только не в холсте, а в ситцах, обувающая то и дело либо башмачки, либо сандалии, иной раз с цветными носочками. Обувается она по собственному усмотрению. В дождь может бегать босиком или в сандалиях, в вёдро, в жару наденет вдруг тяжелые башмаки, да еще с носочками или чулками. Галька, в сущности, сама себе хозяйка, — мать целый день в телятнике, бабка стара, да на руках у нее еще и маленький, и хозяйство. Иногда, впрочем, Галька пропадает на весь день, это значит, что она вдруг соскучилась по матери и ушла к ней на телятник, где ночует, когда мать дежурит ночью.

Отца у Гальки нет, точнее, он имеется, но с матерью не живет, ушел к другой, в другую деревню. Он нездешний, Галькин отец, он взят был в зятья, и сейчас тоже живет в зятьях. И к матери Галькиной он теперь нипочем не придет: у нее сравнительно недавно появился маленький. От кого этот маленький, никто точно не знает, но вся деревня говорит, что от бывшего председателя колхоза. То ли полюбился Галькиной матери этот бывший председатель, пьяница и к тому же не молодой уже, семейный мужчина, то ли соскучилась молодая баба о мужике, — сказать трудно. Но вот так обстоит дело с семьей Гальки.

И еще один случай. Возле лавки вечером встретили мы молодую женщину, может быть девушку, которая просила живущего у нас шофера отвезти ее домой, в Урскол. Она была с подругой, заправщицей. Подруга вышла как раз из лавки с пол-литром, — должно быть, решили девушки попировать. А шоферу как раз нужно было сменить масло, заправщица обещала сделать это, и они поехали. Но мне запомнилась не заправщица, а ее подруга, быть может потому, что была она нездешнего женского типа, коренастая, скуластая, какая-то калмыковатая, с могучими икрами, хотя и некрасивая, но чем-то привлекательная в своем черном платье с чистым фартуком, в крепких рабочих сапогах, широкая в кости и, видать, очень сильная. Из paзговора ее с шофером я понял, что она работает на молочной ферме, да и по тому, какая она была гладкая, можно было догадаться, что-она не на тяжкой полевой работе, а на более легкой, ну и сытной, конечно. И еще, казалось мне, от девушки исходил неуловимый запах молока, теплого коровьего стойла. Я спросил о ней потом Наталью Кузьминичну: не знает ли, кто, мол, такая? И Наталья Кузьминична сразу догадалась по моему описанию, ответила, что это — заведующая фермой, и тут же, улыбнувшись, добавила: «Не знаю уж, как назвать ее, не то барышня, не то баба!»