Юрий Яковлев - Первая Бастилия Страница 12

— Забрили вас? — спросил Володя.

— Забрили.

Володя кивнул на Мустафу и сказал товарищам:

— Он красил наш университет, а теперь его забрили.

— Это из-за их благородия, — вставил словечко Мустафа.

— Какого «их благородия»?

— Потапова.

— Он нам хорошо знаком, — вмешались в разговор студенты. — Мы ему сегодня пощечину влепили!

— Но-но-но! — сказал Мустафа. — Не может быть, правда, господин студент?

— Честное слово, влепили, — подтвердил Володя.

И все начали смеяться.

— Послушайте, Мустафа, — спросил Володя, — а если бы вам приказали стрелять… например, в меня. Стали бы вы?

— Стал бы! Обязательно, — не задумываясь, ответил солдат и, лукаво прищурив глаза, доверительно добавил: — Стрелять бы я стал… только… мимо!

В это время из-за угла вышел фельдфебель.

— Каллимулин! — крикнул он.

— Я Каллимулин, — отозвался Мустафа.

— Что тут за сборище?

— Любопытные! Спрашивают, что там в университете.

— Гони!

— Так точно. «Гони!» Разойдись! По домам! — весело скомандовал Мустафа.

Володя и его товарищи зашагали дальше.

Восьмая глава

Когда в ранних декабрьских сумерках Володя вернулся домой, то по возбужденно блестящим глазам Мити он понял: дома все знают. Однако никто не лез к нему с расспросами. Все терпеливо ждали, когда он расскажет сам. Но, переступив порог дома, Володя вдруг почувствовал такую усталость, что с трудом стянул с себя заиндевевшую шинель.

Володя вспомнил, что с утра ничего не ел.

— Накорми меня, пожалуйста, обедом, — попросил он маму. И, не дожидаясь ответа, направился в свою комнату.

Некоторое время он как бы по инерции ходил из угла в угол. Потом присел на постель. У него не было привычки садиться на постель, но сегодня все было не так, как обычно. Он долго тер глаза ладонью, не давая им закрыться. Когда же отнял руку, глаза были закрыты.

Неожиданно все события сегодняшнего дня начали быстро проноситься в его голове. Они мчались без интервалов, впритык друг к другу. Володя слышал гулкий грохот ног, бегущих по длинному коридору. Треск неподатливых дверей актового зала. Железный голос инспектора Потапова «именем власти… приказываю… разойтись…». Тяжелое дыхание товарищей за спиной. Чей-то знакомый молодой голос: «Бей!» — и сухой, как выстрел, треск пощечины. Володя не видел лиц, словно память его ослепла. Он только слышал звуки. Эти звуки боевого дня огненным вихрем проносились в сознании и сливались в один протяжный гул, будто к уху была приложена свернутая фунтиком океанская раковина.

Володя стал медленно клониться в сторону. Он уже не мог удержать равновесия и упал на подушку.

Когда мама пришла звать его к обеду, он крепко спал, обхватив подушку двумя руками. Он не слышал, как в соседней комнате тихо переговаривались родные.

— Ну как он? — спрашивал Митя.

— Он уснул, — говорила мама.

— Он что-нибудь рассказывал? — интересовалась Оля.

— Нет, я не стала его расспрашивать. Отдохнет, все расскажет сам.

— У него вид был не расстроенный. Скорее радостный и усталый. Я думаю, все обойдется, — говорила Оля.

Но Мария Александровна не разделяла ее оптимизма.

— Боюсь за него, — говорила она. — Его радость может кончиться горем. Он был там.

— Где там? — вырвалось у Мити. — На сходке?

— Тише. Пусть он отдохнет, — сказала Мария Александровна, поглядывая на дверь.

Он спал долго. Без сновидений. Как лег, так и провалился в темное небытие. Он не слышал, как несколько раз дверь его комнаты со скрипом приотворялась и в нее просовывалась голова младшего брата, которому не терпелось узнать от Володи подробности беспорядков в университете. Митя, смешно выпячивая губы, звал шепотом:

— Володь, а Володь…

Володя ничего не слышал. Если бы под окном выстрелила пушка, он тоже не услышал бы.

Митя лег, так и не дождавшись пробуждения брата. Потом улеглись сестры. Мама…

Когда Володя проснулся, в доме были погашены лампы, не было слышно шагов, хлопанья дверей и звона посуды. Все спали. Володя открыл глаза и сел на постели. Комната была залита лунным светом. На стене стучали ходики. Их резкий, подчеркнуто громкий звук был похож на стук сапог солдата, которому приказали шагать на месте. Ать, два, левой| Ать, два, левой!

Володя встал и подошел к столу. Он ощупью нашел коробку серных спичек и стал зажигать лампу. Фитиль трещал, коптел. В комнате запахло керосином. Когда лампа загорелась, Володя увидел на столе ужин, который заботливо поставила ему мама. Он вооружился ножом и вилкой, откусил большой кусок хлеба и с наслаждением отправил в рот ломтик холодного мяса. Он ел с завидным аппетитом.

После ужина Володя посмотрел на часы. Было одиннадцать часов. Железные шаги ходиков и стрелки на белой фарфоровой тарелке циферблата вернули его к действительности. Он вдруг почувствовал прилив бодрости и сладкое ощущение восстановленных сил. Теперь события сегодняшнего дня уже не мчались огненными вихрями, а проявились в памяти ясно и отчетливо. И Володя пытался ответить самому себе на мучивший его вопрос: было это революционным выступлением или нет?

«Не было баррикад, не было красного знамени, — рассуждал он, — не пролилась кровь…». Он вдруг попытался сравнить события в университете с Парижской коммуной. Коммунары держали власть в Париже 72 дня. Он и его товарищи совершили переворот не в стране и не в столице, даже не в городе, а в одном здании и удерживали власть четыре часа. А что совершил он? Он не бросился с красным знаменем под пули, да и пуль никаких не было. И вместо того, чтобы бросить бомбу, он швырнул на стол свой студенческий билет. Тот самый билет, который домашние по очереди брали в руки и рассматривали с нескрываемым восторгом, как рассматривают билет, на который пал выигрыш.

Володя поднялся со стула и принялся ходить по комнате. Он забыл о том, что в доме все спят, и гремел ботинками по половицам. Он шагал от окна до двери. Он вдруг обрадовался прошедшему дню. И ему захотелось, чтобы этот день продолжался. Надо действовать. Надо действовать! Он зашагал все быстрее, будто спешил туда, где можно приложить силы сейчас же, немедленно, не дожидаясь утра.

Потом он остановился. Подошел к столу и достал лист чистой бумаги. Он макнул перо в чернильницу и, стараясь не торопиться, аккуратно вывел:

«Его Превосходительству, Господину Ректору Императорского Казанского Университета… Прошение…»

Он задержал перо, подбирая слова для прошения. Ему хотелось написать дерзко, вызывающе, не стесняясь в выражениях. Но потом он решил, что это будет мальчишеством. Он иронически улыбнулся и, макнув высохшее перо, стал писать: «Не признавая возможным продолжать мое образование в Университете при настоящих условиях университетской жизни, имею честь покорнейше просить Ваше Превосходительство сделать надлежащее распоряжение об изъятии меня из числа студентов Императорского Казанского Университета».

Володя быстро пробежал глазами исписанный листок и остался доволен, решив, что ректор будет глубоко задет его иронией.

Он не знал, что за несколько часов до того, как он принялся писать свое ироническое прошение, в университете уже были «сделаны надлежащие распоряжения об изъятии его из числа студентов Императорского Казанского Университета».

Его арестовали ночью.

Еще горела керосиновая лампа, еще звучали шаги, а постель не была разобрана.

Зазвенел колокольчик над дверью. На пороге появился заснеженный пристав в башлыке. Пристав долго смотрел на Володю и все не верил, что он Владимир Ульянов. И дважды переспросил:

— Так вы и есть Владимир Ульянов?

Володя кивал головой, а пристав качал головой:

— Такой молодой!

— Мне семнадцать лет, — твердо произнес Володя.

Он думал, что его ответ произведет на пристава внушительное впечатление. Но перед приставом по-прежнему стоял невысокий юноша с золотым нежным пушком над губой, со светло-коричневыми глазами.

Пристав разглядывал Володю, а Володя смотрел на пристава. Он увидел, что у этого грузного пожилого человека добрые глаза. И усталое лицо. И пристав хмурится, старается напустить на себя строгую важность.

Володя не заметил, как появилась мама. Она бесшумно вошла в прихожую, и по ее глазам Володя понял, что она не спала, и у нее такой вид, словно она заранее знала, что за Володей придут.

Она спросила пристава:

— Можно собрать его?

— Извольте, — ответил пристав, и тут же, словно желая смягчить свое казенное слово, добавил: — Вы не торопитесь, я обожду.

Мама быстро ушла в комнату. Она не сказала сыну ни слова, как будто все было уже обговорено заранее. Володя поразился маминой выдержке и гордости, которая проявлялась в этой выдержке.