Руслан Киреев - Неудачный день в тропиках. Повести и рассказы. Страница 12

Выкупавшись в ледяной воде, я, дрожа, растянулся на нагретой солнцем, густой и короткой траве. Из‑за кустов терна и садового кизила, неизвестно кем посаженного здесь, вышел Шмаков. Он был в трусах и линялой майке. На худой груди синела татуировка. Шмаков присел передо мной на корточки и протянул мне ладонь, полную ежевики. Я взглянул на свои мокрые, в налипших соринках, руки. Осторожно, одну за одной, брал я двумя пальцами с ладони Шмакова иссиня–черные ягоды. Шмаков терпеливо ждал, пока я не съем все. Когда я хотел положить ягоду ему в рот, он замотал головой.

— Я ел, ел…

Я не услышал, а угадал его слова: в нескольких метрах от нас шумела, падая с невысокой скалы, вода.

По вокзалу объявили, что до отправления поезда осталось пять минут. Антон поднялся.

— Будешь у Ленки, так это… Насчет операции не говори. Она не знает, что опасно.

— Когда операция?

— Недели через две.

Я кивнул.

— Только я, может, не сразу у нее буду, — сказал я.

Антон молчал, но я так и не объяснил ему, чем буду занят в первые дни. Мне не хотелось говорить, что я прямиком отправлюсь в Алмазово. Он зорко, сбоку, глянул на меня, пожал руку и двинулся к выходу.

Прошло две недели после нашего неудачного путешествия на байдарке. Вечером накануне отъезда мы собрались у Антона.

Кроме домашних Антона были ребята из группы — не успевшие уехать по направлению и те, кого оставили в Светополе. Лена появилась в дверях оживленная, в открытом вечернем платье и с прической, которую я никогда не видел у нее. Широкий лакированный пояс с золотой пряжкой узко схватывал талию. Я не сразу узнал её — такой показалась она мне взрослой и красивой. Тонкие каблуки делали её выше ростом. Встретив мой взгляд, она радостно улыбнулась мне.

Теперь я подозреваю, что в этом был неосознанный расчет — поехать сперва в Алмазово, а уж после пойти к Лене в больницу. Я боялся, что при виде Лены во мне поднимется прежнее чувство, будто я обманываю её, выдавая себя не за того, кто есть я на самом деле.

С чутким вниманием прислушивалась Лена ко всему, что говорилось за шумным нашим столом, и все, что слышала она, тотчас отражалось на её лице — раздумьем, удивленностью, но чаще и охотней всего — улыбкой, будто в каждом слове нетерпеливо ждала она что‑то радостное.

Я не сомневался в тот вечер — прощальный студенческий вечер в доме Антона, — что трудолюбием и строгой честностью отделаюсь от Шмакова. К концу вечера я немного охмелел и меня подмывало выпить с Антоном «За новую нашу жизнь», но неприязнь к высокопарным словам удержала меня от этого тоста.

В просторном доме Вологолова меня дожидалась моя комната, но прямо с поезда я отправился в гостиницу. Утром я собирался ехать к Шмакову в Алмазово и остановиться в доме Вологолова я не мог. Одно исключало другое.

От гостиницы до больницы, где лежала Лена, ходил автобус.

Когда Лене наливали шампанское, она цепко следила за бутылкой, словно опасалась, что ей не дольют.

Потом. весело глядела. на свой большой, полный, пенящийся бокал. Когда она бережно подняла его, мне почудилось, что он слишком тяжел для её тонкой руки. Медленно и сосредоточенно пригубила.

Прежде чем отвести меня к Федору Осиповичу, у которого мне предстояло жить, Миша Тимохин затащил меня к себе.

На широкой тахте, обхватив руками огромный мяч, сидел серьезный, годиков двух, мальчуган. У окна гибко склонилась над приемником со снятой задней крышкой молодая женщина в тесных джинсах и красной блузке без рукавов. Её темные гладкие волосы были схвачены сзади в «хвост». В руке она держала отвертку— по–женски неумело, двумя вытянутыми пальцами.

— Проходи, —оказал Миша, легонько подталкивая меня. — Проходи.

Повернув голову, женщина внимательно посмотрела на меня через плечо. У нее были светлые глаза и темные прямые брови. Миша познакомил нас.

— Меня зовут Тая.

В полупустой чистой комнате было прохладно, и меня удивило, что рука её, голая от плеча, оказалась не холодной, а теплой и мягкой.

— А это Борис Михайлович! — проговорил Миша и ласково потрепал сына по щеке. На мальчике были строгие выутюженные брючки и белоснежная матроска. — Проигрыватель опять? — спросил Тимохин у жены, показывая глазами на приемник.

Она посмотрела на Тимохина и кивнула.

— Может быть, я смогу вам помочь? —сказал я.

— Может быть, —ответила она.

Я склонился над приемником. Она медленно положила на подоконник отвертку. На её узких ногтях блестел свежий перламутровый лак.

— А вы разбираетесь в этом? — шутливо спросил я.

— Разумеется, нет. — И прибавила: — Вы разве встречали женщин, которые смыслят в этих штуках?

— Встречал. У нас в кружке были.

Она промолчала. Мне хотелось обернуться и посмотреть на нее.

То, что я испытывал к Лене, не было ни любовью, ни даже увлечением — я всегда понимал это. Не было это и тем, что означают словами «братская привязанность». Этого чувства я не знаю — я не испытывал его ни к одной девушке. Что‑то иное было тут, очень важное для меня. Пожалуй, именно это ощущение важности её существования — важности лично для меня, не вообще — и определяло мое отношение к ней.

Мне не удалось починить приемник: отпаялся контакт, а у Миши не было паяльника. Тая смотрела на меня с лёгкой насмешливостью. Не знаю, уловил ли я тогда запах свежего лака для ногтей, но только теперь в моем сознании этот запах неотделим от Таи, мне кажется, он дразнил меня с самого начала, едва я увидел её.

Я протянул ей отвертку.

— Придется без музыки.

— Жаль, —ответила она. — Мне без музыки скучно.

Сейчас, спустя несколько месяцев после той первой встречи, моя память, думаю я, воспроизводит эту встречу искажённо, с поправкой на события, которые произошли после. Но и понимая это, я не могу отделаться от ощущения, что уже тогда, в первые минуты нашего знакомства между мною и женой Тимохина установилась незримая, нечестная по отношению к Мише связь.

И все же одно чувство было испытано мною наверняка — испытано, а не дорисовано после. Это чувство— удивление, что у Миши такая жена. Вероятно, я ожидал увидеть тихую домашнюю женщину, преданную, безотказную, не замечающую мужчин, кроме своего мужа.

Тимохин между тем выбрал из своей коллекции бутылку, и мы сели. Сын пристроился у него на коленях. Миша с воодушевлением рассказывал о пирожковой Федора Осиповича. Глаза Таи были опущены. Она маленькими глотками пила коньяк. Я видел на её обнаженном плече две крупные оспины.

Антон включил проигрыватель. Я заметил, как сосредоточенно и ревниво глядит Лена из своего угла на танцующих — не на их лица, а на их ноги. Я пробрался к ней и тихо пригласил её. Она встрепенулась, ожила, но взгляд её задержался на матери и вспыхнувшее было лицо медленно погасло. Она не смотрела на меня.

— Я не хочу танцевать, — выговорила она.

Я мысленно выругал себя, что не дождался танго — после недавнего приступа быстрые движения, наверное, были трудны для нее.

Лена гордо вскинула голову. Теперь она смотрела на танцующих со взрослой снисходительностью. Она была некрасива в этот момент—подбитая хорохорящаяся птичка с худой шеей.

В дверь постучали— негромко и по–женски часто. Я открыл. На пороге стояла Тая. На ней был темный строгий костюм. Из‑под расстегнутого жакета сверкал белизной тонкий свитер. Полные губы — слегка накрашены.

— Пожалуйста, дайте сигарету.

Я отступил на шаг.

— Заходите…

Федора Осиповича не было дома, но она не перешагнула порога. Выйдя в коридор, я протянул бесшумно вспыхнувшую зажигалку.

— Спасибо. — Она со вкусом затянулась. — Вы идите, я здесь. Чтоб Миша не видел.

Я осторожно и не до конца прикрыл дверь.

— Вы из школы?

Придержав сигарету у губ, она отрицательно качнула головой.

— Сегодня у меня нет уроков.

Со свидания пришла? Отлично помню, как задело меня это предположение.

Она курила, утомленно прислонившись к стене, и казалась ниже, чем всегда — тихая, нуждающаяся в защите женщина. До сих пор не знаю, какого она роста— когда мы не одни, она кажется мне высокой.

Мы молчали. Я не мог уйти, оставив её одну в коридоре, но меня раздражало не то, что я торчу здесь, связанный вежливостью, — раздражало волнение, которое я не умел побороть.

От нее пахло духами. У них был неуловимый исчезающий запах. Этот запах злил меня. Мне хотелось или вовсе не слышать его, или обонять его отчетливо и постоянно. Но он словно играл со мной — то бесследно растворялся : в сигаретном дыму, то вдруг снова возникал.

Последние затяжки она сделала быстро, одну за одной, как бы спеша отпустить меня.

Никогда, ни разу, не напомнил о себе Шмаков в присутствии жены Миши. Тимохина. Когда я видел её или — просто думал о ней — он успокаивался и не трогал меня, он был доволен мною.