Иван Мележ - Метели, декабрь Страница 13

— Аге! Развиднеется уж скоро!.. День вон!..

— Поговорили уже!.. Сколько ж говорить!

— Хватит!

Борис наклонился к Башлыкову. Тот что-то шепнул ему.

— Ну, если нет охотников, — сказал Борис, соглашаясь, — надо принять решение.

— Какое еще решение? — остро нацелилась Гечиха. Опять засосала цигарку, однако глаз не отвела. В зале все глядели на Бориса, ждали.

— Ну, решение, что мы, — сдержанно, с достоинством сказал Борис, — возобновляем колхоз. И все, которые вышли, возвращаются назад… И будем работать, как раньше…

Минуту снова была тишина. Тишина напряженная и настороженная. Глаза то беспокойно бегали по лицам ближних, что сидели за столами, на столах, то впивались в Бориса, в Башлыкова.

— А зачем ето? — осторожно запротестовал кто-то позади.

— Не надо! — откликнулся более уверенно другой голос.

— Не надо! — загудело по рядам.

Борис начал сильно стучать ладонью, пока не утихли. Как непременное заявил снова:

— Нужно решение! — Словно для того, чтобы не было сомнений, добавил: — Это обязательно.

— Обойдемся! — отрезал громко, с вызовом худой, в кепочке.

По залу пошло:

— Послушали — и хватит!..

— Хватит!..

Встал Башлыков. Уверенно ждал, когда все затихнут. Однако шум не стихал, даже усилился. Галдели, спорили, бросали на него беспокойные взгляды.

Он не шевельнулся, пока не наступила мертвая тишина.

— Товарищи! Здесь, видимо, некоторые думают, — в ровном, размеренном голосе Башлыкова Ганна уловила злое упорство, — что мы собрались сюда шуточки шутить. И хотят собрание наше превратить в говорильню. В пустопорожнюю болтовню! — Голос его становился все строже, все набирал жесткость. — Так, чтоб не было сомнения, объявляю: мы прибыли сюда не для веселых забав, не для пустой болтовни. И мы выступали, убеждали вас не для того, чтобы позволить некоторым, что так же пришли сюда со своими целями, сорвать собрание! Мы прибыли для того, чтобы сделать важное дело — поправить положение, в котором вы оказались! Поправить ваши необдуманные действия, которые вредят всему району. Мы надеемся, что вы поняли вашу тяжкую ошибку и исправите ее!.. Я предлагаю принять такое решение: «Мы, колхозники колхоза „Рассвет“, осознали свою ошибку и единогласно решили возобновить колхоз. Для чего возвращаем в колхоз все обобществленное имущество и обязуемся трудиться по-большевистски!» Вот так!

Ганна слушала с двойственным чувством: уважения к смелости, решимости его и тревоги за него. Очень уж неосторожно, напролом лез он, как бы не озлобил людей, не испортил все. «Без подхода… Не знает наших. Не знает, наши не любят такого… Да еще теперь, когда все так жжет…» Она окинула вокруг взглядом — лица были недовольные, затаенные. Глаза острые, злые. Не нравилось, не одобряли…

Но молчали. Решительность Башлыкова, его серьезные предупреждения тревожили. Тревожили, озлобляли и сдерживали. Угроза Башлыкова — не шуточки… Нехорошее, опасное было молчание…

И вдруг прорвалось:

— А если я не хочу?!

Сказал тот худой, в кепочке, что торчал на виду. Сказал громко, как бы даже задиристо. Во взгляде, во вскинутой, с побритыми острыми скулами головке был вызов. Глаза шальные, колкие, усмешечка из-под усов: «А ну попробуй! Не хочу, вот и не хочу!..»

— Чего? — не понял сразу Башлыков. Или не ждал такого.

Глинищанец с тем же вызовом бросил:

— Возвращаться не хочу! В колхоз!..

Башлыкову не дали сказать. Сначала нерешительно, а потом все более свободно, со злостью ринулись:

— Нет такого права!.. Заставлять!..

— Ето так надо?! Силой?!

— Попробовали уже! Хватило!..

— Не хотим! Не вернемся!

— Пускай другие попробують!

— Аге! Которые не были!

— Не обязательно нам одним!

— По очереди!..

Напрасно Борис призывал, стучал что есть силы по столу — не слушали. Шумели, кричали в классах, в коридоре. Мужские прокуренные, женские пронзительные, звонкие молодые, хриплые старческие голоса — разноголосье, собранное со всего села, гневалось, угрожало, кляло. Ганна смотрела на Башлыкова, который стоял терпеливо рядом с Борисом, и от души жалела его: «Нелегко, должно быть, ему ето видеть, начальнику! Такое непослушание…» Будто молча успокаивала: не переживай, гляди спокойно! Чего ж ожидать другого, когда людям еще так больно! Неужто не предвидел все до схода! Предвидел, конечно, но надо ж было попробовать! Ведь и так оставлять нельзя было!

В ту минуту она особенно, всем сердцем и всем разумом почувствовала, что и его обязанность нелегкая. Трудный и его хлеб. Почувствовала и прониклась состраданием к нему, как бы приблизила к себе. Стала рядом с ним…

Только когда утолили жажду высказаться, начали постепенно униматься.

— Тут раздавались голоса, — снова услышала она жесткость в голосе Башлыкова, — которые нельзя иначе расценить, как вражеские. Как кулацкие, антисоветские заявления. — Он с особым ударением произнес последние слова. — Кулацкие элементы, что пробрались на собрание, и их подпевалы — видно за версту — поставили себе цель: сорвать собрание, любыми способами не допустить возобновления колхоза!.. Но я призываю всех честных жителей деревни не поддаваться этой кулацкой и подкулацкой вылазке, дать достойный большевистский отпор и вернуться снова на колхозные рельсы. Возродить колхоз.

— А если кто не хочет? — будто думала вслух, настойчиво повторила тетка Маня.

— Вам говорили уже, — резковато ответил Башлыков. Он, почувствовала Ганна, терял терпение. Кончалась выдержка. Четко, с нескрываемой злостью произнес: — Тому, кто не хочет возвратиться в колхоз, надо будет вернуть туда имущество!

— Это почему? — скорее не спросил, а возразил недовольный мужской голос из задних рядов. Его сразу поддержали многие голоса.

— Вы знаете, — Башлыков и тоном, и видом своим показывал, что не желает говорить впустую.

— Знать-то знаем. Да не понимаем! — Дядька закричал зло: — Уже и своим не распоряжайся!

— И наше уже не наше.

Башлыков пересилил шум:

— Вы обобществили его. Оно принадлежит колхозу.

Кто-то возразил злорадно:

— Нет уже колхоза!

Башлыков коротко, неколебимо отрезал:

— Это колхозное имущество!

— Колхозное! Аге! — Кто-то выматерился на весь зал. Горячие голоса перебил наглый свист.

— Не вернем!! — послышался крик.

— Не отдадим!

— Наше!..

Башлыков не выдержал. Поддаваясь общему крику, одолевая его, полный гнева, распорядился:

— Имущество все необходимо вернуть! — Видно, почувствовал, что это не подействовало. Подкрепляя сказанное, пригрозил: — Все, кто не вернет, будут отвечать! Привлечем к строгой ответственности!

Его угроза подлила масла в огонь.

— Засудите? За наше же добро?

— Арестуете? За что?

— За то, что вступили!

— Всех не арестуют! — крикнул нахально передний, в кепочке. Башлыков, разгневанный сопротивлением, услышал этот крик. Только Борис поутих, Башлыков накинулся на того, что в кепочке:

— Это вражеский голос! Кулацкий голос! Вы кто?..

— Я Свердел[3], — ответил тот. В усах притаилась усмешка.

— Это что, фамилия? — Башлыков притих, вдруг утратил уверенность.

— Так кличут. — Дядька почувствовал внимание к себе, еще осмелел. Как бы издевался. — Свердел. Значит, Свердел…

— Прозвали так, — помог Башлыкову Борис. — Фамилия его Черняк Змитро.

Башлыков секунду колебался. Неприятная вышла ситуация. Стараясь держаться по-прежнему уверенно, объявил:

— Я лишаю вас голоса!

Ганна покраснела. Зачем он так? Растерялся вконец. «Не надо! Не так!» — прямо хотелось крикнуть ему. Поправить, помочь. И так вдруг остро почувствовала: молодой, зеленый еще! И городской, совсем наших не знает!..

Свердел оглянулся, все смотрели на него, ждали. Он вдруг открыто засмеялся прямо в лицо Башлыкову:

— А может, мне домой надо? А то ж терпенья уже никакого!

Башлыков жестко сощурил глаза.

— Идите! — Пообещал угрожающе: — А посмеетесь потом!

Свердел потоптался, не пошел сразу. Понравилась роль. Попробовал еще:

— А может, и других отпустите? Утомились, поди…

— Идите! — приказал Гайлис Сверделу.

Когда Свердел вышел, встал Апейка. Попробовал помочь Башлыкову вывести собрание из тупика. Сказал, что сразу тяжело все решить, что он и его товарищи надеются, что колхозники обдумают все спокойно, рассудительно. И вернутся в колхоз…

Однако и его не хотели слушать.

— Подумали уже! Хватит!..

Когда Апейка, Башлыков и другие выходили из класса, в коридоре молча пропустили их. В Параскиной комнате было слышно, как еще долго уныло топали, шаркали сапоги и лапти. В комнате молчали, будто слушали этот топот и шарканье.