Владимир Корнилов - Семигорье Страница 13

— Бог в помощь, работнички! — сказал он весело и, не торопясь, как хозяин в своём доме, пошёл к возу.

Молодой, как стоял, так и сел, прямо на обод колеса. Второй отшвырнул узду, в сердцах посулил чьей-то матери чёрта.

— Ну-с, приземляйтесь, работники. Обговорим, — сказал Красношеин. Он присел на корни, спиной к стволу, размашистым движением перекинул командирскую планшетку себе на колено. — Билетик на порубку при вас?..

Мужик, тот, что посолиднее, долго и неумело крутил папиросу, языком зализывал край газеты, взглядом незаметно прощупывая Алёшку.

— Дело-то оно такое, Леонид Иванович. До конторы не добраться было. Сам знаешь, время летнее. Одно ухватишь, другое горит. А тут ворота завалились… Вот мы с Митюхой и подались. Всего делов-то: пара стояков. С раскрытой двориной в зиму не пойдёшь…

— Совершенно справедливо. Мне только билетик на порубку и… — Красношеин пальцем постучал по планшетке.

Мужик, прищурив левый глаз, закурил от спички, правым глазом опять примерился к Алёшке.

— Как тебе сказать?.. Давеча я с лесничим говорил. Он вроде бы согласный был. Посулил написать. Опять же время горячее…

Красношеин откинул крышку планшетки, достал бумагу, огрызок карандаша. Порубщик настороженно покосился на бумагу.

— Ты что это писать удумал?.. — спросил он.

— Протокол.

— Какой такой протокол? — он зашёл к леснику с одной стороны, потом с другой. — Спрячь бумагу. От греха спрячь…

— Не могу, Севастьяныч. Закон!.. — Красношеин, локтем прижав к планшету бумагу, медленно чинил ножом карандаш. Порубщик, будто заворожённый, глядел, как у карандаша острится чёрное грифельное жало.

— Ты погоди! Ты погляди, — он говорил и толкал Красношеина в плечо. — Кабы я посаженное губил. Эвон деревьев-то сколько!.. А ты одну лесину в документ пишешь! Спрячь бумагу, не греши…

Красношеин положил в карман нож, не торопясь стал писать.

— Иди-ка, Севастьяныч, подпиши протокол, — позвал он. Мужик затравленно поглядел на лесника, отшвырнул не докуренную папиросу.

— Не обучен писать! — сказал он глухо и пошёл к лошади.

Красношеин поднялся, не спеша подошёл к брошенному окурку, каблуком втоптал в землю.

— Это во-первых, — сказал он спокойно. — Огонь бросать в лесу — покушаться на народное добро. Можно и под суд попасть. Во-вторых, брёвна придётся свалить.

Мужик качнулся, будто его толкнули.

— Как это свалить?! — сказал он оторопело. — Ты же в бумаге всё описал! Всё одно платить… Отдай лесину-то!

Он склонился с протянутой рукой, будто просил о милости.

Алёшка увидел протянутую, запачканную смолой и землёй руку, и сердце его сдавила жалость.

Он подошёл к Красношеину.

— Отпустите их! Пускай едут, — тихо сказал он. — Сосну не вернуть. А билет потом возьмут…

Порубщик в изумлении вскинул голову, его скорбное лицо осветилось надеждой.

— Во! — закричал он леснику, показывая рукой на Алёшку. — Видишь? Это — человек!

Алёшка заметил, как странно улыбнулся Красношеин. Он сложил протокол, убрал в планшет. Не изменив голоса, спокойно сказал:

— Помочь? Или сами брёвна свалите?..

Когда потные и грязные порубщики сели в пустые дроги, мужик, тот, что вёл разговор, дрожащими руками перебрал вожжи, сказал:

— Не узнаю тебя, Леонид Иванович. Не узнаю!

— Езжай, езжай, Севастьяныч! — Красношеин размашистым движением закинул за плечо бердану. Лицо его блестело, как после трудной работы.

— Видал нашу службу? — сказал он Алёшке, когда они вышли на дорогу. — Это, говоря политически, ещё Лига наций. Бывает и Хасан!..

Алёшка промолчал.

— Что, Алексей, спал плохо или ел плохо? Что смурый?..

Красношеин сидел, привалясь к сосне. Одну ногу вытянул по земле, другую подогнул к животу. Фуражку сдвинул к затылку. Довольно щурился от невысокого солнца, светившего сквозь прохладные стволы бора косым расколотым светом. От его тяжёлых рук, широких плеч, короткой шеи исходила мужицкая ленивая сила, и Алёшка, вот уже часа два ходивший с ним по лесу и ожидавший от него исповеди и покаяния, чувствовал, что эта сытая лесниковская сила ему не подвластна.

То, что Красношеин сделал с филинскими мужиками, было правильно. Но Алёшка не понимал, зачем расчётливо он заставил мужиков работать. Он стоял за деревьями, ждал, когда мужики распилят сосну, взвалят тяжёлые кряжи на телегу, потом заставил разгружать. Зачем? Можно было выйти к мужикам, когда сосна была ещё не распилена. Открыто подойти, составить протокол. А Красношеин выжидал. Травил мужиков, как дичь! Это было нечестно, Алёшке это не понравилось. И всё-таки это полбеды.

Гром с ясного неба грянул наутро, когда Алёшка пришёл к тому месту, где ещё вчера хозяйничали порубщики.

Исчезло всё. Ни веток, ни зелёной вершины, что вчера лежала, как отрубленная голова. Чернело лишь огромное огнище, покрытое белёсым, ещё не остывшим пеплом. Свежий пень, вчера открытый, как рана, теперь был воровски укрыт пластами рыжего мха. Кряжи с дороги исчезли. «Ловко, — думал Алёшка. — Как в книге! Злодеи заметают следы…»

Он ещё не знал, какой бурей чувств обернётся для него эта украденная сосна! Он бежал в посёлок и в отчаянье твердил: «Мерзко. Подло… А я ещё жалел тех мужиков!..»

Красношеина в конторе он не нашёл. Где-то на стройке был отец. Алёшка в нетерпении метался по коридору и, наконец, решившись, пошёл к лесничему.

Лесничий Бронислав Феликсович Громбчевский не ожидал увидеть в своём кабинете Алёшку. Он вышел из-за стола, полуобнял его за плечи.

— Здравствуйте, Алёша. Чем обязан?.. Прошу, садитесь…

Алёшка, сдерживая дыхание, досадливо смахивая с подбородка пот, сказал о своей просьбе.

Бронислав Феликсович был высок, худ, стремителен в движениях и вежлив. Он внимательно просмотрел книгу отпуска леса, тонким аккуратным пальцем отчёркивая каждую запись.

— Нет, Алёша, — сказал он. — Мы запретили рубку в разбойном лесу. Летом вообще не отпускаем лес. Заготовки идут только зимой. Протокол на порубщиков был. Но предъявил его на прошлой неделе Студителев… Что вас так взволновало?

— Хочу знать правду, — Алёшка сказал это почти сурово.

— О, вы правдоискатель? — изумился лесничий.

Алёшка покраснел.

— Нет, не правдоискатель, — сказал он, — просто хочу, чтобы люди поступали справедливо…

— О, тогда во мне вы обретёте искреннего союзника!

Бронислав Феликсович встал. Он был серьёзен. Только в краешках его прищуренных глаз таилась грустная улыбка. «Странно, — думал Алёша. — Ни протокола, ни лесника!» Он ждал Красношеина до полудня, потом не вытерпел, прихватил из дома бинокль и пошёл в Филино.

У деревни, на дороге, дождался прохожую женщину, узнал, что дом мужика Севастьяныча — четвёртый от леса. С опушки в бинокль он хорошо видел всё: и дом, и высокое крыльцо, и ворота длинного подворья, крытого свежей дранью. Он разглядел главное: наглухо закрытые ворота, тёмные от времени, тесно прижимались к новым стоякам. Отёсанные стояки вызывающе белели по обеим сторонам ворот, как часовые при полном параде.

«Вот он и вор! — шептал Алёшка. — Вот она и сосна!.. Вот моя жалость. Вот справедливость…»

Он лежал, укрываясь в ёлочках, полный негодования и презрения к мужикам. Он ещё не ведал, что увидит в следующую минуту. Не ведал и того, через каких-то пять лет с жуткой точностью жизнь повторит эту, но уже роковую для него минуту. Повторит не под мирным, тихо остывающим в пополудни небом Семигорья, но под небом войны, на опалённой огнём Смоленской земле, у притихших изб русской деревни Знаменки…

В раскрытых окнах мельтешили тени. Кто-то давил гармонь, даже сюда, на опушку, долетал топот весёлых ног. На крыльцо вывалился человек в белой рубахе, прижался в угол, стал мочиться с крыльца. Алёшка с любопытством следил, как человек, пошатываясь, с видимым удовольствием справлял нужду, стараясь попасть именно на парадно отсвечивающий белой сосновой плотью стояк. Держась за стену, человек выступил из угла, животом повис на крыльцовой поперечине, с трудом поднял голову. Прямо в кружочки бинокля, как будто в упор, тяжёлым пьяным взглядом смотрел лесник Красношеин…

Два дня Алёшка не видал Красношеина. И вот снова они в лесу…

— Что смурый, спрашиваю?..

Алёшка видел, что его молчание явно не нравится леснику.

Какое-то время Красношеин задумчиво смотрел в небо, потом перекинул себе на колено планшет, пальцами постучал сухо, как дятел по суку. Так же сухо спросил:

— Ты, случаем, не замечал, которое дерево крепче?.. То, которое среди своих стоит. Сосна — в бору, берёза — в роще. Осина — в болоте. Не замечал?..

— Нет, не замечал, — ответил Алёша. — К чему эта философия?

— Так, к слову… Ну, домой двинем? А то, гляжу, ты от дум дурнеешь… О чём думаешь? — вдруг спросил Красношеин.