Юозас Пожера - Рыбы не знают своих детей Страница 13

Особенно мальки гибнут от такой рыбалки, — вздохнул Юлюс и решительно проговорил: — Цивилизация и природа — непримиримые враги. Вся беда в том, что в их единоборстве всегда побежденной оказывается природа, а победителем — человек, цивилизация. — Юлюс вздохнул и с упреком заметил: — А ты чего стал? Закидывай. Есть как-никак надо. Веками природа кормила человека и продолжает кормить. Манна небесная только в библии падает».

Немного погодя я складываю на берегу кучку хариусов.

Мы снова едим ароматную уху.

Снова сыто облизываются собаки.

Снова засыпаем под открытым небом.

Чего еще желать человеку?

Зимовье решили срубить попросторнее — все же нас двое. «Чтобы задами не стукаться», — пояснил Юлюс. Но слишком большая изба — тоже не дело. В зимнюю пору много топлива жрет, да и протопить ее много времени занимает. Дров, положим, тут хватит до скончания века, а вот времени маловато, чтобы их нарубить. Это сейчас, а что будет потом, когда начнется охота? Итак, мы выбрали ровное место, и Юлюс отмерил пять шагов в длину и четыре в ширину. Будет в самый раз. Под нижние венцы свалили лиственницы потолще. Клали бревна прямо на землю, шкурили всего одну сторону — ту, что будет внутри дома. Я волок мешками мох из тайги, чтобы конопатить пазы между бревен, а Юлюс работал топором, прорубал канавку во всю длину бревна. Мне нравилось смотреть, как он ловко орудует, как брызжет щепа из-под топорища, как удлиняется ровный паз. Топор у Юлюса наточен так, что впору им бриться. И ножи у него что бритвы. Сутки напролет мы с ним неразлучны, точно сиамские близнецы, а толком и поговорить некогда: когда работаешь, не до бесед, а после работы — тем более. Тогда мы просто валимся с ног. Во всяком случае я. Работы действительно выше головы. Утром, а иногда и в белую ночь мы валим могучие лиственницы, распиливаем на бревна, шкурим и понемногу сооружаем наше зимовье. А живая, зеленая лиственница тяжелая, как чугун. Кажется, будто отрываешь от земли не дерево, а железную глыбу. Труднее всего поднимать эти бревна на уложенные выше венцы. Просто глаза на лоб вылезают. Поэтому чем выше вырастают стены зимовья, тем тоньше бревна. «Но слишком тонкие брать негоже, — предупреждает меня Юлюс, — зимы здесь лютые, мороз и под шестьдесят подкатывает, бывает, что у деревьев стволы лопаются».

…Вспомнилось Юлюсу.

— Была это не то первая, не то вторая зима. В точности не припомню — память двух- или трехлетнего мальчишки немногое сохраняет, а иногда все из нее испаряется, ничего не остается. В мою память врезалась такая картинка: малюсенькое окошко, вокруг которого вечно кружит облачко пара, как будто окошко дышит; его переплет, сколоченный из тесаных жердей, представлялся мне ртом какого-то живого существа, так как со всех сторон он был утыкан пучками мха — получалось похоже на пышную бороду и торчащие усы; задует ветер покрепче, и ершистые пучки мха дрожат, от ледяного нароста на стекле пыхнет клубком пара и — вниз, будто кто-то хочет накрыть нас всех — отца, мать да меня; стены нашей землянки, скрепленные брусьями, от этого дыхания покрылись кружевом из инея, на потолке повисло множество капель, которые шлепаются на меня сверху. Я часами смотрел в потолок, старательно наблюдая, как постепенно растет, набухает капля, а перед тем, как сорваться, долго дрожит, потом крохотной бомбочкой летит вниз и расшибается о мою постель, оставляя темное пятно. Особенно обильно капало с потолка, когда по утрам мать растапливала железную «буржуйку». В топке с треском горели дрова, в жестяной трубе гудело пламя, в землянке становилось душно, точно в бане, а с потолка начинали шлепаться большие капли. Каждое утро мать варила в закопченном чугунке сосновую хвою. Горькое и едкое пойло она вливала в меня по ложке, присев на корточки у моей лежанки. Темная жидкость была омерзительна, просто неописуемо противна, от одного ее запаха меня мутило. Бедная моя мама со слезами просила: ну, еще ложечку, а отец подавал пример: нальет себе полную алюминиевую кружку этой бурды и прихлебывает, будто настоящий чай. Иногда и губами причмокнет, будто смакует, а мне говорит: «Потерпи, Юлюкас, зато вырастешь здоровым». Потом давал мне кусочек сырого и тяжелого, точно глина, хлеба, две картошины «в мундире» и малюсенькую щепотку соли. Я макал картошку в соль и запивал буроватой жидкостью, в которой была сварена эта картошка, а хлеб оставлял на обед. Краюшка влекла, притягивала, из-за нее я ничего кругом не видел, просто, глаз от нее отвести не мог. И как только, бывало, захлопнется дверь землянки, только затихнут родительские шаги, перестанет хрустеть снег, я тут же выскакивал из-под одеяла и хватал со стола свой хлеб. Выходя, родители всегда старательно закутывали меня, наваливали сверху все тряпье, какое у нас было. Понятно, сам я потом не мог укрыться, как раньше. Зато пока я ел оставленный мне хлеб, я не чувствовал холода. Отщипывал крохотными кусочками, бережно клал эти крошки в рот и не жевал, а ждал, пока растает само. К сожалению, таяли крошки обидно быстро, а мать с отцом возвращались только к концу дня. Они работали подсочниками. Живицу собирали. Специально для этого делались резцы, которыми они прорезали в коре канавки, и по ним сосновая смола стекала в специальный лоток, прикрепленный к стволу пониже. Настоящий праздник у меня бывал, когда отцу с матерью не надо было уходить в тайгу. Но такие дни выдавались редко — разве что ударит мороз градусов в пятьдесят. Такие дни называли актировками. Люди на работу не выходили, а начальство составляло акт и выплачивало за такие дни часть зарплаты. Но чаще всего я целыми днями сидел один, сидел и никак не мог согреться в остывающей землянке. Лучше всего мне это удавалось, когда я весь, с головой, зарывался в ворох тряпья и сворачивался калачиком, как собачонка, дышал себе в живот и так засыпал.

В ту зиму я увидел в первый раз дядю Егора. Может, я его и раньше видел, но не припомню. Не был он нам родней и никаким не дядей, просто я его так называл. Родители всегда учили: «Скажи, Юлюкас, спасибо дяде Егору, когда придет». В тот вечер он явился в нашу землянку, такой огромный и неуклюжий, что казалось, не уместится в нашем жалком «теремке». И принес он чудо из чудес — старую керосиновую лампу. Боясь удариться головой о низкий потолок, он, согнувшись, пробрался к столику, чиркнул спичкой, раздался чистый звон стекла, и вот нашу землянку залило мягким, невиданным прежде светом. Никогда у нас не было так светло. Капли на потолке засверкали, заискрились всеми цветами радуги… Не знаю, о чем говорили мои родители с дядей Егором — по-русски я тогда совсем не понимал. А понимал бы, запомнил бы все слово в слово — настолько четко запомнился мне тот вечер. Дядя Егор осмотрел со всех сторон нашу времянку — местами железо прогорело, и в дырочки видно было пляшущее пламя. Потом он вышел и вскоре вернулся с пузатым чугуном в руках. Он нес его, выставив перед собой, и от него исходили вкусные, какие-то небывалые запахи. Это были щи, мясные щи. Я хлебал их полными ложками, обжигая губы, а дядя Егор с какой-то грустью смотрел на меня, кивал головой и покачивал ногой, закинутой на другую ногу. В моей детской головенке зароилась мысль, что ему жалко щей, и я потихоньку спросил у мамы, не отнимет ли он у меня эту необыкновенную вкуснятину. Мама что-то сказала Егору, а сама заплакала и давай гладить меня по голове. Егор встал со скрипучего табурета, а я обеими руками обхватил пузатый чугун и прижал к груди. Зря я боялся — дядя Егор только поерошил мне волосы и вышел, согнувшись в три погибели, едва пролез в жалкую дверь нашей землянки. Отец проводил гостя, а сам глаза утирает. Мать меня схватила в охапку и ну целовать да смеяться, а слезы так и катятся по щекам. Запавшие такие были у нее щеки, обветренные и морозом прихваченные… А чугун так и остался у нас. Не припомню когда — то ли назавтра, то ли позже — мать растопила «буржуйку», а когда прогорели дрова, выгребла уголья что покрупней, сложила в большой Егоров чугун, накрыла железной тарелкой и поставила у моей лежанки: все больше тепло продержится, чем в дырявой печурке. Но когда мои родители вернулись с работы, меня они нашли едва живого. Сам я ничего не помню, только по рассказам знаю, что я был в бреду и сильно меня рвало. Это я, выходит, угорел — нанюхался угара от чугуна с головешками. Но нет худа без добра. После этого случая моя жизнь сильно переменилась. Теперь каждое утро мама закутывала меня так, что даже носа не было видно, а отец брал на руки и относил в дом к дяде Егору. Когда в первый раз поставили меня посреди комнаты, поснимали все платки и шали, когда я увидел просторную и светлую избу, честное слово, мне почудилось, будто я попал в какую-то волшебную, сказочную страну: мне и во сне не снилось, что бывают такие окна, в которые видны и покрытая льдом, занесенная снегом река, и синий бор, и деревенская улица в высоких сугробах, по которой бредут лошадки по брюхо в снегу и тащат розвальни, куда-то направляются съежившиеся люди в шубах и валенках. Можно сказать, что в тот день я впервые взглянул на свет божий. Я нарадоваться не мог огромной, чисто выбеленной печке, от которой шло приятное, мягкое тепло, хотя огня не было видно. Не мог наглядеться на полы с широкими половицами, сухими-пресухими и чистыми, как стол. У нас в землянке пол был настлан из тонких жердочек, сырых и темных, от каждого шага они жалобно стонали, и мне казалось, что им больно оттого, что их топчут. Жена Егора, тетя Настасья, увела меня в кухню, раздела догола и посадила в шайку с теплой водой. Мне было и хорошо, и страшно, но я не плакал, хотя так и подмывало заорать. Даже когда она мылила и скребла мне голову, я не заплакал, потому что вокруг были чужие люди, я первый раз их видел. Вернее, тетю Настасью я видел впервые, а трех ее дочек — Наташу, Ольгу и Надежду — видел и раньше, но запомнились они мне такими, какими были в тот памятный день, когда я очутился в этом волшебном мире.