Александр Авдеенко - Я люблю Страница 13

Не догадывается землячка о моих мыслях. Беспардонно допрашивает, любопытство утоляет:

— Значит, ты оттуда, с Гнилых Оврагов?.. Бачила я в музее фотографии Собачеевки.

— Оттуда!.. Все мы из одной люльки. А может, вы во дворце жили? Или в раю зеленом, в белой хатыне?

Я засмеялся. Землячка печально покачала седеющей головой.

— Нет. Не баловала меня жизнь. Оттого и удивляюсь, на какую курганную вышину тебя занесло.

— Всех нас, тетенька, весь народ занесло на вышину... Ну, какое у вас дело?

— И это все чистая правда, шо в музее про тебя сказано? Батько и мать погибли? Дед с ума сошел и бабушку убил нечаянно? Нюру и Митю голод задушил? Сестра... как ее, Варька, кажется, без вести пропала? Так все и есть?

— Так.

— И ты был босяком, беспризорничал?

— И это было.

— Ну, а ее... Варьку, ты искал? Может, она все-таки уцелела?

— Куда там! Война, голод, тиф...

— Люди бывают страшнее тифа и голода. Я людей больше всяких болячек боюсь.

— Что вы, тетенька! Люди — самый ценный капитал на свете.

— Может, эти самые капитальные люди твою сестру и замордовали?

— Не люди то были, а нелюди.

— А я про то самое и говорю... Значит, один-разъединственный Голота остался на белом свете?

Женщина вдруг закрыла лицо ладонями и заплакала.

Вот тебе и очи! Обыкновенные глаза, да еще на мокром месте.

— Такая была семья!.. Один огрызок торчит, — проговорила она сквозь слезы, жалостливо глядя на меня.

Это я-то огрызок? Ну и ну! Вот так посочувствовала, посердобольничала.

Не со зла она сболтнула, а мне неприятно. Я насупился и сказал:

— Огрызком я себя не чувствую. Хорошо живу.

— То правда, живешь ты здорово, не каждому такую жизнь и сам господь-бог посылает. А почему ты парубкуешь? Двадцать пять стукнуло, самостоятельный. Жениться пора.

— Никогда не поздно жениться и замуж выходить, — отшутился я.

Не было у меня ни желания, ни времени посвящать чужого человека в свои личные дела. Хватит и того, что сказано.

— Ну, так зачем я вам понадобился? Выкладывайте, будь ласка!

Не понимает, будто с ней американец или немец по-своему лопочет. Сверлит меня огромными, черными глазищами и видит на моей морде что-то несусветное. Почему? Кажется, ни одного плохого слова не сказал, на мозоль не наступил. Уважаю.

— Саня!..

Женщина произнесла это тихо и так ласково, что я облился холодом. Вспомнился Батмановский лес, дикие голуби, солнце, ручей, дремучие заросли терновника, воронцы, Варька... Восемнадцать лет прошло, целая эпоха, а ее голос до сих пор стонет и поет в моих ушах.

На высокой горочкеСобирала колокольчики...

В тот день, когда она пропела эти слова, мы бегали с ней лесом, степью, купались в Северянке, собирали цветы... «Смотри, Сань, смотри, какие они красивенькие и душистые, — говорила она. — Кто их разукрасил? Почему они бывают желтые и белые, красные и синие? Вот так и люди: горбатый и красивый, бедный и богатый, счастливый и несчастливый. Почему?..» А до этого, наткнувшись на гнездо с перепелиным выводком, Варя пригрозила мне: «Никогда не трогай птенчиков. Если тронешь, от них мать откажется». Так, конечно, не бывает. Но слова сестры о птенчиках до сих пор печалят меня. Тронули чужие руки нежную душу Варьки — и от песенной дивчины родная мать отказалась, а отец исхлестал мокрой веревкой и выгнал за ворота, измазанные дегтем.

— К твоей милости обращаюсь, Александр... Извиняюсь, товарищ депутат. Помоги моей беде. — Ее голос уже не кажется мне ни ласковым, ни песенным. Разговаривает, как обыкновенные попрошайки, древние старухи с церковной паперти. «Твоя милость!..» Ну и сказанула.

Разозлился я. Не сдержался.

— Что это вы так разговариваете на пятнадцатом году народной власти?

— Как заслуживаешь, так и разговариваем. Геройская личность! Депутат!

— Рабочий депутат! Слуга народа!

— Какой же ты слуга? Во-он ты где, — рукой до чуба не достанешь! Почитать тебя надо всем простым людям.

— «Простые люди»!.. А я кто? Видели в музее, какой я граф?

— Не граф, а все-таки... Далеко яблоко от яблони откатилось. В газетах красуешься. Напоказ со всеми своими бебехами выставлен. Верховодишь. Другим сухарика невдоволь, а ты премиальные пироги отхватываешь.

— Темный вы человек, мамаша!

— Так оно и есть! Разве я перед тобой высветляюсь?

— Теперь всякий, кто хорошо работает, в почете у государства и людей... Ближе к делу! Чего вы хотите от меня?

Может и не вдаваться в подробности. Догадываюсь о ее беде. Работает артельной кухаркой. Живет с детьми в бараке, в общежитии человек на сорок. Мечтает об отдельной комнате. Извелась жить у всех на виду. Понимаю, сочувствую, но... Не помогу ее беде. И не по моей это части — жилотдел. Я как депутат школами, библиотеками да красными уголками занимаюсь.

Не отвечает она на мой вопрос. Приходится еще раз спросить:

— Какая у вас беда, гражданка?

— Уважишь мою просьбу, депутат?

— Смотря какую!.. А если вы попросите, чтобы вам в услужение пошла сама морская царевна? Или захочется жить в трехкомнатной квартире?

— Не бойся, Саня! Моя просьба простая, тебе по силам.

Чего она волынит, если ее просьба и в самом деле простая? Выкладывай, тетя Мотя, не тяни кота за хвост! Ленка моя ждет.

— Слезы мои сиротские ты можешь высушить.

Я смутился. А не подсмеивается ли, не разыгрывает ли эта тетка автора очерка «Слезы»?

— В чем дело, мамаша, говорите!

— Яка я мамаша? В сестры гожусь. Рокив на десять старше тебя, а может, и того нет.

Она беспокойно потрогала черный, с проседью узел волос, провела кончиком языка по сухим губам.

— Ты не смотри на мою седину. Я давно, в семнадцать лет побелела.

Вот самое подходящее время повздыхать о невозвратной молодости. Эх, бабы!..

— Хорошо, согласен скостить лет двадцать. Говорите, сестрица, чем и как я могу осушить ваши слезы?

— Очень просто: войди в мое положение. Сиротствую я. Отца, и мать, и всех родных похоронила, а братеника, живого и здорового, потеряла бесследно. Вот и обращаюсь к твоей милости: посодействуй.

Ну и просьба! Да как же я могу посодействовать? Розыскным и справочным бюро не ведаю. В милиции не служу.

Я растерянно смотрю на женщину.

— И рад бы, но... канцелярии своей не имею, прав розыскных не предоставлено.

Ничего плохого не сказал, не посмотрел на нее косо, но она обиделась. Лицо ее, и без того смуглое, налилось чернотой. Так взбеленилась, что даже голова затряслась.

— Яка канцелярия? За шо ты мое горе казнишь? Брат мой, братик, кровинушка родная, без вести пропал, як в воду канул. Чуешь?

Не глухой, все разбираю, а вот она туговата на ухо.

Терпеливо объясняю, где и как помогут ей разыскать пропавшего. Даже предложил проводить ее к начальнику милиции.

Не помогло.

Сверлит меня своими глазищами, налитыми слезой, обиженно дергает губами.

— Я к тебе с живым горем, а ты меня — дохлой бумажкой... Ты человек или не человек, а? Были у тебя отец и мать, брат и сестра? Скажи, кто ты?

Надоело! Вот навязалась, сумасшедшая! Может, она и в самом деле чокнутая? С такими надо осторожно разговаривать.

— Человек я, сестрица. Сочувствую вашему горю. И помогу разыскать брата, если он жив. Как его звали?

Зябко повела плечами, не отвечала.

— Как звали брата?

Молчит. Самых простых слов не понимает. В третий раз спрашиваю:

— Имя у вашего брата было?

Поняла наконец, встрепенулась.

— Как же!.. Шурка по-улишному и домашнему, а по метрике — Александр. Твой тезка.

— Фамилия?

— И фамилия с твоей схожая. Медаль с оборотной стороны. Сытников. Шурка Сытников!

Сумасшедшая, не иначе. И додумается до такого: «Медаль с оборотной стороны». Голота и Сытников! Ладно, стерпим, не такое видали!

— Ну, а вас, сестрица, как звать-величать? Клавдия Ивановна? Или Татьяна Григорьевна?

— Мария Игнатьевна. Сытникова. Девичья это фамилия. Маша Сытникова.

— Очень приятно! Выходит, вы все-таки не сирота. Замужем? Детей имеете?

Она почему-то опять насупилась.

— Куда ты суешься, депутат? Мой муж и мои дети тебя вовсе не касаются.

— Как же так? Ваш брат меня касается, а все прочее... Несправедливо.

— А где ты ее видел, справедливость?

— Что вы сказали?

— Я говорю, справедливость и правду днем с огнем не найдешь. Так уж повелось испокон веков.

Ну и собеседница! Революцию, самую справедливую из всех революций не увидела. Как мы четырнадцать держав, напавших на нас, расколошматили, покарали своим справедливым мечом, не приметила. Как буржуев и помещиков извели, как кулака ликвидировали, как пятилетку в четыре отгрохали, как строим социалистическое общество, самое справедливое общество на земле, тоже проглядела.

Жаль, что я на такую слепую тетерю потратил уйму времени. По-человечески разговаривал с ней, а она наверняка бывшая хуторянка. Из раскулаченных или недораскулаченных.

До конца все ясно, с кем столкнулся, но я все-таки делаю еще одну попытку образумить «сиротинку».