Илья Бражнин - Даша Светлова Страница 13

На тридцатый день пришел Вашинцев и принес опять гору книг. Было в нем в этот день что-то особое, какой-то налет грусти, какая-то рассеянность.

— Ну, прощай, — сказал он, подымаясь, чтобы уйти. — Может быть и не увидимся больше.

Он протянул большую широкую руку. Я вложила в нее свою и подняла глаза.

— Почему не увидимся?

Он провел левой рукой по волосам.

— В Петроград на Печаткинскую фабрику перебрасывают.

У меня дрогнула рука.

— Я скучать буду, Вашинцев.

— Ну?

— Честное слово.

Он как-то странно усмехнулся.

— Есть верное средство против скуки.

— Какое?

— В Петроград учиться ехать.

— А-а..

Он глядел мне в лицо. Мы все еще не разнимали рук. И вдруг он нагнулся и поцеловал мне руку. Я опешила. Я слышала, что существует такой обычай, но для меня в этом было что-то неприятное, фальшивое. Я покраснела до ушей и неловко вырвала от него свою руку.

— Будь счастлива.

Он повернулся и хотел уйти, потом остановился.

— А ведь я не верю в это «прощай», — сказал он чуть хрипло и, махнув рукой, почти выбежал вон. Я глянула на свою руку и спрятала ее под одеяло.

— Видный мужчина, — сказала соседка по койке, провожая Вашинцева глазами. — А в общем — все они сволочи порядочные. Сперва милая-размилая, а потом давай бог ноги.

— Он здесь совершенно не при чем, — сказала я, вспыхнув.

— Все они не при чем, — проворчала соседка и повернулась ко мне спиной.

На сорок первый день я выписалась из больницы и вернулась на фабрику. За эти сорок дней здесь многое изменилось. Не было Вашинцева, перебросили куда-то Фешина. С Сергачевым встреча вышла какая-то странная. Дома я его, конечно, не застала, на фабрике он тоже не сразу отыскался. По совести говоря, я не очень-то и разыскивала его, и встретились мы с ним в завкоме совершенно случайно.

— А, наконец-то, — обрадовался он, увидев меня. — Выздоровела совсем, значит? Ну вот, молодцом!

Он схватил мою руку, сильно ее встряхнул, хотел, видимо, сказать что-то приветливое, но вместо того озабоченно поскреб небритую щеку и торопливо заговорил:

— A y нас запарка, понимаешь, форменная. Придется тебя в работу взять. Как раз тридцатого числа совещание по рабкрину. Это толково, что ты вернулась. Я тебе объясню..

Он не успел ничего объяснить. Кто-то дергал его за рукав и совал в руки какие-то брошюры, потом его позвали к телефону, потом в партком. Он кинул на ходу: «Ты понимаешь, я на минутку, в общем — вечером увидимся», — и исчез.

Вечером он пришел ко мне, неся с собой туго набитый портфель и какую-то особую, неотделимую от него, атмосферу деловитой озабоченности. Весь вечер он рассказывал о фабричных происшествиях, какие произошли за время моего отсутствия, о всех конференциях и совещаниях. Я слушала невнимательно. Я все не могла отделаться от мысли (и от ощущения), что передо мной чужой, совершенно чужой человек. Эта мысль поразила меня утром на фабрике и преследовала весь день. Он сидел на стуле посреди комнаты и говорил, он вскакивал и ходил по комнате, — я тайком разглядывала его, следила за каждым его движением. Все в нем было для меня ново — голос, жесты, интонации — я будто впервые увидела его, и, кроме любопытства (и то довольно вялого), во мне ничего не было. Era домашний вид, его хлопоты с чайником, повешенный на стул пиджак — все это не имело той интимной прелести, какая существует в этих простых вещах, когда перед тобой человек, который дорог тебе.

Он не был дорог мне — это я видела. Когда он захотел остаться, я сказала, что устала за день, что еще нездорова. У него вытянулось лицо, но он поспешил согласиться.

— Да-да, понятно. Отдыхай, отдыхай.

Потом подхватил портфель и ушел. Я легла в постель разбитая, вялая, и не от того, что была нездорова. Я лгала Сергачеву. Я просто не могла остаться с ним. Одна мысль об этом была мне неприятна.

На следующий день я уже с утра носилась по фабрике. Работы было уйма, и через два часа я забыла, что была в отлучке целых полтора месяца. Однако под вечер я едва не свалилась с ног и часов в шесть ушла домой.

К удивлению моему, через час пришел Сергачев. Так рано он почти никогда не освобождался. Что-то в нем было не совсем обычное, но что — я понять не могла. Пока он не попытался обнять меня. Я вздрогнула и отстранилась. Мне вдруг стало противно и тяжело.

— Давай оставим это дело, — сказала я довольно резко.

— То есть как — оставим? — спросил он, не понимая моего движения. — Ты что? Нездорова?

— Нет, я здорова. Я и вчера была здорова.

— А-а, — протянул он, начиная, казалось, понимать.

Я отошла к окну.

Он стоял, не двигаясь, в глубине комнаты. Я чувствовала его у себя за спиной. Он молчал, долго молчал. Потом вдруг сказал тихо:

— Это что? Вашинцев? Да?

Я повернулась, как на пружине.

— Что, что?

Я смотрела на него во все глаза… Впервые он поразил меня.

— Ты что? Ревнуешь? Ты?

Он смутился.

— Ни черта я не ревную. И вообще все это какая-то чепуха. Постольку, поскольку мы записались, то я являюсь мужем…

В голосе его зазвучали злые нотки. Я засмеялась.

— Ты, может, прибьешь меня… муж?

Он глянул в мою сторону и опустил глаза. Вид у меня, должно быть, был достаточно решительный. Он хотел что-то сказать, но поперхнулся. Он был смущен, растерян, и я вдруг увидела, что у него измученный вид, что он бледен и худ, что щеки его ввалились и у ворота, нехватает двух пуговиц, что носки его черны от пыли, так же как и сандалии.

Мне стало жаль его.

Он ушел. Я провожала его глазами. Я говорила себе, что он заработался, что ему бы давно пора отдохнуть, что, в сущности говоря, он славный парень, преданный своему делу, отдающий ему все свое время, все свои силы. Все это было так, но все это думала как бы не я, а кто-то другой во мне. Все это ясно сознавалось, но не задевало… По улице мимо моих окон шел чужой, совсем чужой человек. Я уже перешагнула через него. Я шла дальше.

Возвратясь на фабрику, я тотчас же принялась за прежние свои фабкомовские дела и почти тотчас же почувствовала, что они не клеятся почему-то. Я ли отвыкла от фабрики, фабрика ли от меня, или еще что-то случилось, но только ни спорости прежней, ни ладу в моей работе не было. То с доклада у меня утекает народ, то сама на директорском докладе глазами хлопаю, то в беседчики по съездовским материалам вовсе не попадаю. Один за другим пошли конфузы. Однажды минут двадцать говорила я на собрании о реконструкции фабрики, а когда меня спросили, что такое реконструкция, я так и не смогла ответить толком.

Надо мной тогда посмеялись, и частенько потом кликали Реконструкцией. Случай был, в сущности-то говоря, мелкий, но такие мелкие случаи копились, как невидимые капли в туче, и в конце концов разразилась гроза — в один прекрасный день меня послали на производство.

Перевод на производство, после того как человека выдвигали на организационную работу, означал, обычно, что с порученной работой человек не справился. Лично для меня это было двойным наказанием, так как я не знала, собственно говоря, никакого производства. На фабрику я пришла прямо с фронта, с большим запалом, но без всякого уменья, без всяких рабочих навыков. На какой-то период запала этого хватило на замену знаний, но затем наступила катастрофа.

Да! Для меня это была катастрофа, хотя вначале я видела в этом не катастрофу, а только оскорбление.

Я побежала в партком.

— Вы что же это? — напустилась я на заведующего орготделом. — Что же это вы делаете?

— А-а, Реконструкция заявилась, — усмехнулся заворг.

Я вскипела и резко оборвала его шутливый тон.

Заворг стал серьезен, но улыбка еще гнездилась в уголках глаз. Это был человек больших уже лет, питерец, рабочий Лесснеровского завода, застрявший на Севере с девятнадцатого года, когда прислан был на фронт с 3-м Петроградским полком.

Между нами произошло крупное объяснение. Я стучала по столу, требовала чего-то, а чего — пожалуй, и сама не знала. Заворг сидел против меня насупясь, дал мне выкричаться, выкипеть, потом исподволь и потихоньку стал, что называется, вразумлять меня.

— Ты пойми, Светлова, — говорил он, бережно поглаживая меня по плечу. — Так по столу стучать не хитро. Я знаю, что ты, что называется, кровь проливала, что баба ты лихая, да ведь сейчас не о том речь. Что было — то прошло, а вчерашними победами нам трудностей сегодняшних не решить. Нам надо другой бой принимать и целиться, брат, не на вчера, а на завтра. Вчерашнего-то ума, вчерашних знаний нам с тобой на завтра, смотри, маловато будет, да уже и на сегодня маловато, если по совести говорить. Ты погляди на себя — так — по-честному, по-коммунистическому: хватает тебя на хорошую сегодняшнюю работу? Нет, Светлова, нехватает. Кишка тонковата стала. А почему? Почему, я тебя спрашиваю?..