СЕРГЕЙ ЗАЛЫГИН - После бури. Книга вторая Страница 14

Случай был почти что обыкновенный, на первый взгляд ничего особенного...

В краевом театре «Факел революции» коллектив Крайплана смотрел Толстого, «Власть тьмы».

Лазаревы были вдвоем, поэтому Корнилов к ним не подходил, но в антракте они подошли к нему первыми. Константин Евгеньевич сказал:

— Давненько не видели мы графа... Давненько. Я даже соскучился! Очень занимательный был граф, интересный! Нина тоже соскучилась по графу!

— Еще как! — вздохнула Лазарева и улыбнулась Корнилову. Непосредственно ему. — А вы? — спросила она при этом.

— Конечно! — кивнул Корнилов. — Конечно, я по Толстому соскучился. Но графа-то нынче я не приметил.

— Неужели? — удивился Лазарев. — Неужели можно этакого изысканного, этакого умного графа и графства не заметить? Не знаю, не понимаю, как это можно. Я все время, каждую секунду графа вижу, что бы и когда бы он мне ни говорил! О темных мужиках говорит он — граф, о зеленом дубе, о поле боя под Аустерлицем — граф, о страданиях Нехлюдова — граф, о Николае Первом — граф. И в том, как он сам не хочет быть графом, он тоже граф и аристократ. Да разве разночинец Достоевский может так же аристократически видеть и думать — никогда! Достоевскому не веками выработанную культуру, не аристократизм и систему мышления подавай, ему подавай систему ее разрушения и ниспровержения! И это, заметьте, этот антагонизм происходит при необычайном сходстве их целей, при том, что оба видят в жизни тупик и оба видят выход из тупика не в чем-нибудь, не в классовой проблеме и борьбе, а в любви к ближнему своему!

— У вас, Константин Евгеньевич, — заметил Корнилов, — особый взгляд...

— Классовое чутье! — расшифровал Лазарев.

— Может быть! А это обязательно — принюхиваться к каждому без исключения предмету? Классово принюхиваться7

— Не обязательно! Но если вам от природы дан музыкальный слух или классовое обоняние, куда вы с ними денетесь? Убьете их, что ли? Их даже убить нельзя, невозможно! Вы сможете?

«Что, выкусил? — не без шаловливости посмотрела Нина Всеволодовна на Корнилова, но в то же время будто и сочувствуя ему, и спрашивая: — А что дальше? Мне это интересно».

Дальше Корнилов уже с некоторой меланхолией спросил:

— Вы Достоевского, наверное, и совсем не любите! Нынче его никто не любит, да? Сам нарком Луначарский страшно как его не любит!

— Почему же никто? — пожал плечами и энергично махнул рукой Лазарев. — Да вот она, собственная моя жена, прямо-таки обожает! А я действительно нет... И нынче, и всегда не любил: Достоевский ничего не разъяснял, но запутывал и без того запутанный мир.

Еще никому не удавалось запутать его так же... Но даже и не это странно; всегда было похоже на то, что обязательно должен явиться в мир великий и даже гениальный путаник, странно другое — немыслимый восторг и трепет перед ним человечества... Не знаю почему, но люди, погибая в путанице мира простирают руки к своему кумиру: «А это мы не сами по себе! Мы по Достоевскому погибаем!»

Подошел Бондарин.

И в нем тоже чувствовалось что-то необычное, не то праздничное, не то какие-то воспоминания его настигли, он тоже, наверное, многие годы не видел Толстого на сцене. Книги наедине с самим собой, конечно, читал, но чтобы увидеть толстовский спектакль в театре — где бы это? Чтобы при всем честном советском народе — и вдруг Толстой на сцене? Новые времена наступили... Да.

Бондарин вмиг схватил суть разговора:

— Да ни в жизнь! — сказал он. — История хоть и повторяется, но вовсе не так, чтобы в двадцатом веке мы погибали по предписаниям века девятнадцатого, это утопия! Мы если вздумаем погибать, то совершенно по-новому. Мы ведь по Толстому давно отверились, а по Достоевскому давно отсомневались, у нас совсем другая задача — бороться по Ленину! Вот какое дело... А я ведь — люблю дело!

— Ого! — удивился Лазарев и, прихватив Бондарина за рукав черного плотного костюма, легонько, но настойчиво потянул его в угол, высвобождая из разномастной толпы, которая неестественно густо заполняла небольшое сумрачное и неуютное, без всяких украшений театральное фойе. Там, в уголке, Лазарев спросил: — Таково, значит, ваше мнение, Георгий Васильевич? Неужели?!

— Зачем же мое? — ответил Бондарин. — Оно не мое, а ваше. Я ваше мнение уточняю, не более того!

— А-а-а, вот оно что! А я-то думал... Спасибо за помощь, но мне, право, было бы гораздо интереснее услышать ваше собственное мнение!

— Собственное? Пожалуйста! Мое мнение — служба! Я, знаете ли, Константин Евгеньевич, столько мнений на своем-то веку слыхивал и даже воочию видывал, через столько мнений прошел самолично, что из всех из них осталось у меня одно-единственное — служба! Вы и сами подумайте: как бы это я мог служить нынче членом президиума Крайплана, иной раз даже замещать по службе вас, ежели не пришел бы в свое время именно к этому выводу! Служба требует, и вы требуете от меня строить социализм? Строю! И даже с удовольствием! Это оказалось гораздо интереснее и даже гораздо душевнее, чем можно было предположить!

Постояли молча...

— Погибнуть по кому-нибудь, по Толстому или по Достоевскому — этому тоже ведь надо научиться!— как бы пренебрегая Бондариным и всем тем, что он только что сказал, а обращаясь к Корнилову, проговорила вдруг Нина Всеволодовна. — Или я не права?

Корнилов хотел ответить, что она права, но тут антракт кончился.

По пути домой — их, крайплановцев, в тот раз много было в театре, культорганизатор постарался, распространил билеты — все четверо сошлись снова.

Однако что-то мешало Корнилову продолжить разговор с Лазаревым. Уж не Бондарин-ли этому мешал?

Шли по снежку, по скользким тротуарам, беседуя о том о сем, Бондарин вел себя свободно, подчеркнуто свободно.

— Ну что, Константин Евгеньевич, — спрашивал он Лазарева, — дельного работничка я привел вам в Крайплан? А? — И показал глазами из-под мерлушковой шапки-папахи на Корнилова.

— Мы дадим ему работу и еще посложнее, поответственнее. Точно, дадим! — подтвердил Лазарев, а Нина Всеволодовна внимательно взглянула из лисьего воротника на Корнилова.

Бондарин же спросил ее:

— Разрешите пристроиться?! — и взял ее под левую руку, а под правую она шла с мужем. Так они и шагали дальше — втроем и дружно в ногу. Корнилов же остался позади, в одиночестве. Трое, хоть и мешая встречным прохожим, умещались на узких тротуарах, четверо никак!

Никак...

— Люди, которые умеют отражать жизнь, сами не умеют жить! Хотя бы Толстой, — громко произнес Корнилов, потом и еще добавил: — И целые народы также! Египтяне? Художественный был народ и весь, до единого человека погиб! А вот о России я думаю, что...

Бондарин, как и следовало ожидать, мгновенно подхватил мысль:

— Осознание жизни — это отшельничество. Отшельники же нынче очень редки, а главное, никому они не нужны!

Лазарев, как всегда, оставался на своей линии:

— Осознание жизни — художническое, научное, социальное, любое — обязательно должно приводить к более совершенной системе общественного устройства. Иначе грош цена искусству и науке, вообще всей так называемой духовной жизни человека!

Корнилов хотел прокомментировать это заявление, но его опередил Бондарин.

— Образование и искусство никогда не упрощали человеческого характера! — сказал он. — Они его всегда усложняли. Значит, усложняли и задачу общественного переустройства!

А чем кончилось? Подумать только, вот чем: дальше они говорили только втроем.

Правда, Нина Всеволодовна раз-другой обернулась к нему и, молча извинившись, молча же приободрила: «Терпи, Корнилов! Что поделаешь, Корнилов, если такие узкие и такие скользкие существуют в городе Красносибирске тротуары?! Вот если бы мы были где-нибудь в другом месте, в другом городе...» А еще показалось Корнилову, что она его упрекнула: «Господи! При таких-то умных, при таких серьезных разговорах и вдруг испытывать по-детски горькую обиду! По-детски отчаянное одиночество! Только потому, что вы остались одни, а мы идем втроем!»

Но он испытывал! Смешно?! Вечно одинокий человек — испытывал!

Между тем там, впереди, возникало нечто до боли интересное, развивалась исконно русская тема — что такое Россия? Бондарин говорил:

— ...вечные распри и междоусобицы! Братья-князья дрались между собою, делили стольные города. И родные революционные партии тоже. Дождемся ли когда-нибудь... Склочный мы, что ли, народ, ежели затеяли этакую гражданскую, этакую меж и внутрипартийную борьбу? Или в самом деле иначе нельзя, не бывает...

— Зато впервые в истории нашей и человечества осуществляем братство между всеми, кто к этому способен... — пояснил Лазарев.

— А кто не способен? С теми как?

Ах, как хотелось, как горел желанием Корнилов принять участие в этом споре, но нет, те трое шли впереди, он шел один позади, и чем дальше, тем все меньше он их слышал и понимал.

Да и Нина Всеволодовна уже не оглядывалась больше, уже не считала это нужным. Двое мужчин вели ее под руки, и она то к одному из них, то к другому склоняла голову в пуховом платке и всей своей не то чтобы полной, но и не сухощавой фигурой склонялась то вправо, то влево...