Виктор Конецкий - Том 6. Третий лишний Страница 14

В восьмидесяти милях с правого борта траверз острова Южная Георгия. За ним на той же параллели Его Величество мыс Горн.

Я никогда уже не обогну его. Носить в ухе серьгу разрешалось только тем морякам, которые обогнули. Не носить мне серьги в ухе.

Остров Южная Георгия открыл Кук. Соседний островок он не заметил. Зато наши заметили. И Беллинсгаузен назвал его именем одного из участников плавания — Анненкова, ветерана Наваринского сражения, дважды обошедшего вокруг света.

На Южной Георгии похоронен Шеклтон.

Хороший был человек. Красиво прожил жизнь и красиво ее закончил.

Он прошел на шлюпке от кромки материкового льда Антарктиды до острова Южная Георгия зимой, чтобы вызвать помощь товарищам с погибшего корабля. Никто их без денег спасать не пожелал. И Шеклтон разорился на спасательной экспедиции, но всех уберег.

На Южной Георгии в порту Грютвикен (построен англичанами в период зверобойно-китового бума в 1906 году за одиннадцать месяцев) жил его друг Салвенсен.

Четвертого января 1922 года Шеклтон зашел в Грютвикен по пути в последнюю антарктическую экспедицию. До полночи они пили и вспоминали прошлое. Салвенсен проводил Шеклтона на судно. Это была шхуна «Куэст» («Поиск»). Поднимаясь на борт, Шеклтон сказал другу: «Нам впереди предстоят, старина, трезвые дни. И ты уж меня извини, завтра я снова хочу покутить, прямо с утра. Не возражаешь?»

В 03.30 Шеклтон скоропостижно скончался. Но перед тем как лечь спать, сделал в дневнике запись. Последняя строчка ее: «С наступлением сумерек я увидел одинокую, поднимающуюся над заливом звезду, сверкающую драгоценным камнем…»

Салвенсен выбил на могиле друга звезду.

Подшкипер вручил мохнатую шапку. Теперь есть что ломать перед величием здешней природы.

Солнце и ослепительная ясность. И вдруг я впервые за рейс достал машинку и печатаю вот это. Раньше только чиркал в блокноте. «Эрика» явно радуется, что хозяин опять начал шлепать ее по щекам и заду: все подневольные женщины одинаковы!

Танкер «БАМ» попал в какой-то переплет и задерживается. Вероятно, мы в Молодежной будем швартоваться к барьеру, чтобы брать топливо с береговой емкости.

В горах Принс-Чарльз есть хребты Атоса, Портоса и Арамиса.

Бедный Арамис! Всегда он «и», то есть примкнувший.

Курс чистый зюйд.

В два ночи по судовому времени на пятнадцатой параллели вошли в антарктические воды.

Южный океан. Последний океан, который тосковал по мне с момента своего рождения, теперь может успокоиться. (Мало кто знает, что называть небо Пятым океаном нельзя. Небо — Шестой. Десяток лет назад люди осознали, что воды, окружающие Антарктиду, следует уважать не меньше, нежели воды, окружающие Северный полюс. И в противовес Северному Ледовитому океану назвали их Южным Ледовитым.)

С девятнадцати часов начали густо встречаться купающиеся пингвины. Нырнув, они растягиваются и делаются чем-то похожими на улиток. Вокруг барражируют темные и молчаливые поморники.

Юра уже простудил горло — ангина. И я, и капитан-наставник до смерти боимся последовать его примеру.

Прогноз — шесть-семь баллов — сбывается. Давление падает. В снопах света от двух мощных прожекторов крутится, вертится, несется, стремится, струится смесь из тумана, мороси, бусовы, брызг и всей другой возможной мути.

Видимость не больше пятидесяти метров.

На шестнадцатимильной шкале радара разом до двадцати пяти отметок от айсбергов. Идем малым — восемь узлов.

И абсолютно непонятно, как могли люди плыть здесь на парусных корабликах и без всякого радара? Эта тривиальная мысль-вопрос не покидает подсознания ни на минуту. Слава первопроходцам, слава! Попробуй с завязанными глазами пройти из угла в угол по своей родной комнате! А они прошли здесь в черной непроницаемой мути, в полную неизвестность, без всяких даже намеков на карту и под намокшими, обледенелыми парусами. Как они умудрялись лавировать, когда айсберг открывался по носу в сотне метров, как? Фантастика!

На экране радара за айсбергами светятся кометные хвосты. Средняя скорость их движения около ста пятидесяти метров в час. Отражение на экране дает и кильватерный след, и обломки льда, увлекаемые горой. Эти обломки очень опасны и для нас, а что говорить о предках?

Второй помощник не отрывается от радара. Парень под два метра ростом. Современный судоводитель во всех смыслах. Заканчивал английскую школу, прекрасно знает язык. Любит море и отчаянно жалуется на тупость и ограниченность морской судоводительской профессии. Честолюбив по-хорошему — то есть жаждет скорее принять на себя возможно большую ответственность: например, остаться на ремонте за старпома. За час до конца вахты начинает мечтать о том, как спустится в каюту, залезет в койку и накроется «Моби Диком», которого перечитывает во второй раз: «Совсем по-другому читаешь, когда сравниваешь уже со своим собственным опытом». Я заметил, что надо еще плюс к морскому опыту немного знать Библию, чтобы уловить нюансы Мелвилла. Оказывается, Игорь Аркадьевич имеет Библию и в нее заглядывал. Жалуется на кошмары, если поест после вахты, перед сном. И ничего не ест, только мандарин. Кошмары профессиональные, судоводительские — судно идет по суше! Говорю, что у меня такие же; рассказываю, что провел пароход через пустырь возле Корабельного кладбища в Ленинграде и даже разок по Невскому проспекту. У него главный кошмар — Стокгольмские шхеры, где его пароход вылезает на сушу, раздвигая форштевнем гранитные утесы.

Капитан-наставник замечает, что второму помощнику надо меньше курить и меньше пить крепкого чая на вахте.

Это камешек и в мой огород.

Еще наставник рекомендует для хорошего сна чашку теплого молока. Затем наставник жалуется на то, что не может носить фуфайку и вообще нижнее белье, тесно прилегающее к телу, — зудит кожа, а если зудит кожа, то это уже не жизнь, а типичная мультипликация.

Принимаем к сведению.

Видимость чуть улучшается.

Игорь Аркадьевич отходит от радара, напевая «Жанетту»: «В Кейптаунском порту с какао на борту…»

Девятнадцатого сентября 1977 года я получил письмо: «…Морская песня „Жанетта“ — это литературная мистификация. Писалась она в 1939/40 учебном году на уроках. Ее автор — девятиклассник Павел Гандельман, ныне подполковник в отставке. Собственно, он и я уговорились писать по куплету. Начал он, потом три строчки сочинил я, и вдруг Павла прорвало — он начал строчить даже на переменках…

Выбрали мотив популярной в те годы песенки „Моя красавица всем очень нравится походкой нежною, как у слона…“. На тех уроках литературы проходили „Кому на Руси жить хорошо“, и в песню попало заимствование: „…здесь души сильные, любвеобильные…“

Почему получилось такое неравенство в авторстве? Да потому, что я был просто школьником, а Павел — уже поэтом. Он учился в Доме литературного воспитания школьников (ДЛВШ) с Г. Капраловым, С. Ботвинником, А. Гитовичем и, кажется, с Л. Поповой. Их кружок вел поэт Павел Шубин.

В 1943 году, после прорыва блокады, уже по ту сторону Невы, у костра я впервые услышал, как „Жанетту“ пел совершенно мне чужой человек. Меня, помню, зашатало от удивления. А „Жанетту“ поют и сегодня!

Почему я написал все это? Да так, захотелось поделиться с Вами.

Павел за это письмо будет на меня сердит: у него неважно со здоровьем, и он не очень любит гласность. Тем не менее сообщаю его адрес и телефон… Залесов Т. Д.».

Дозвониться до автора «Жанетты», нашей любимой курсантской песенки, оказалось безнадежно трудно. Но ко мне приехал Виталий Маслов, начальник радиостанции атомохода «Ленин», ас по всем видам связи. И мы дозвонились Павлу Моисеевичу Гандельману. Произошло это в двадцать три часа двадцать минут. Подполковник в отставке обложил нас последними словами и бросил трубку, еще раз доказав свое полное пренебрежение к поэтической славе.

Рассказываю эту историю всем в рубке.

Диомидов пропускает историю мимо ушей и продолжает гнуть свою оздоровительную линию. Объясняет, что пить следует абсолютно горячий, только что заваренный чай, а не то пойло, которое пьем мы со вторым помощником всю вахту. И следует бросить курить, чтобы беречь свое и его здоровье.

Придется ему потерпеть, ибо я бросать не собираюсь.

Наставник рассказывает, что из крепких напитков пьет только хорошие вина, которые достает за месяц до даты возможного их употребления. Что ж, во многом можно наставнику позавидовать.

Делать на мостике нечего. Иду спать в каюту. И с приятностью обнаруживаю на койке заказ, данный артельному намедни. Пятнадцать банок консервированного языка и трески в масле — суперделикатесы, которые нынче водятся только на пассажирских судах. Они мягкие и необходимы моим зубам. Молодец артельный! Интересно, правда, останется у меня что-нибудь из зарплаты при такой шикарной жизни?

Три часа пятнадцать минут ночи.

Я закрываю дверь каюты на ключ.