Пётр Вершигора - Дом родной Страница 14

Ильяша вытащил из кармана большую связку ключей. Отвязав один, открыл замок, со звоном сбросил на пол длинную щеколду и открыл ногой дверь.

— Пожалте в резиденцию, товарищ начальник! — сказал он фистулой, удивительно похожей на голос разгневанного предрика, сопровождая приглашение высокопарным жестом, и зашагал по широкой деревянной лестнице на второй этаж.

На Зуева пахнуло смесью запахов: прелью, застарелым вином, блевотиной, куревом и отработанной парфюмерией. Полуоблупленные стены, — на них еще можно было различить амуров, беззастенчиво и нахально пускавших стрелы в особ женского пола, бородатых сатиров, рьяно ухаживавших за хвостатыми чудищами с пышными женскими формами. Эти рыбины, видно, состояли в двоюродном родстве с амуровыми жертвами.

— Европа тебе наследство оставила, военком. Каково? А? Все-таки культуриш-ш… Располагайся.

Мебель состояла преимущественно из буфетных стоек с пузатыми стеклами. Все было густо засижено мухами.

Раскрыли окно.

Зуев сел на подоконник. Запах кабака и чего-то похуже был нестерпим. В комнату ворвался стоголосый людской шум. Зуев выглянул в окно. С высоты полутораэтажного дома военком увидел платки, прически, пилотки, военные фуражки, шапки-ушанки, кубанки и цветные велюровые шляпы. У самых его ног кишела базарная толпа. Под глухой стеной будущего военкомата, подпирая ее плечами, сидели, видимо, самые почетные базарные торговцы. На старых скатертях с помпонами, мирно уживавшихся с плащ-палатками, была разложена всяческая рухлядь.

— Комиссионный магазин тут открыть бы, а не военкомат… — сказал Плытников.

Поострив еще немного, Ильяша ушел.

Зуев открыл все окна второго этажа, а сам спустился вниз. Обойдя «резиденцию» вдоль и поперек, он остался доволен ею.

«Первым долгом — замазать этих голых уродов. Или плакатами их залепить, что ли!..» — думал он.

Он раскрыл папку, уже собираясь внимательно проштудировать приказы и директивы. Но в это время шум голосов, свистки и ругань под окнами оповестили, что начался очередной базарный скандал.

Зуев захлопнул папку.

Закрыв окна и навесив замок на дверь, он задумчиво щелкнул ключом. Остановившись на ступеньках, провел ладонью по шершавой щеке. «Не пойти ли в баню пока? Нет уж, после обеда… Мать, поди, заждалась».

— Теперь уже обедать будем, что ли? — встретила его легкой укоризной мать. — Начались дела? А побриться так и не успел?..

«Так и не побрился… И никто из районных начальников не сделал замечания. Да и не заметили они непорядка. Да, тут надо следить за собой. А то разболтаешься в два счета в этой сутолоке».

Капитан, улыбнувшись, кивнул головой. Двоюродный братишка Сашка уже «прикипел» к машине, как заправский шофер. Он успел вымазаться, как трубочист.

— Сынок, после обеда отдыхай да собирайся в баню, — предвосхитила мать желание капитана. — Там и побреешься. И захвати с собой этого обормота. Видишь, вымазался как?

— А машину на Иволге помыть надо, — сказал Сашка.

— И то верно… — подтвердил старший Зуев.

Через час на реке собралось десятка полтора Сашкиных друзей. Закатав штаны, они самоотверженно лазали в холодную воду и, вырывая друг у друга то ведро, то тряпку, терли творение Машечкина. Мокрый Сашка важно сидел в машине и безапелляционно подавал сложные шоферские команды. Они исполнялись всей компанией беспрекословно. Пришлось за честные труды катать всех участников мытья машины.

Затем наступила очередь и самих хозяев.

На фабрике был мужской банный день. Отличная баня с цементными полами, со стенами, выложенными кафельной плиткой, решетчатым деревянным помостом у кранов была полна народу. В парную образовалась небольшая очередушка. Люди с шайками и березовыми вениками весело переговаривались, предвкушая блаженство.

Сашка еще на реке загляделся на обнаженный торс капитана. Левая половина туловища вояки напоминала собой решето. Там, на реке, а затем в предбаннике Сашка выпытал у братана краткую историю всех рубцов и шрамов. Сейчас же он пренебрежительно бросал соседскому Ваське-задаваке:

— Это у нас от фауст-патрона…

Васька, сделав издали полукруг, с нескрываемой завистью осмотрел голого капитана и перевел взгляд на Сашку.

Тот, поняв, как вырос его кредит в глазах Васьки, даже надулся от спеси.

— А этот, на правой ноге, мы получили на Курской дуге, — продолжал Сашка.

— Вали, солдат, без очереди, — сказал Васькин отец, пропуская обоих Зуевых в парную.

Там стоял хохот и блаженный стон. Только что поддали пару. Возле печки-каменки с горкой раскаленных булыжников стоял бородач с трехлитровым черпаком на длинной деревянной ручке. Плеснув ковш воды на камни, он важно опирался на черпак, как Нептун на свой трезубец, и слушал стоны и гогот, доносившиеся с полков, окутанных паром — густым, как туманы на Висле.

— Принимай, братва, новичка фронтовика, — загремел Нептун.

— Вали, солдат, не бойся! Шкура останется, а до мослов проберет, — загремел с верхнего полка голос дяди Коти Кобаса.

Зуев стал взбираться по огромным скользким ступенькам. Сашка, пыхтя, не отставал. Когда пар немного улегся, глазам капитана предстала следующая картина: вдоль всего верхнего полка лежало длинное, похожее на кучу столовой свеклы тело предфабкома. Багровые лопатки, поясницу и ягодицы дяди Коти «обрабатывали» на пару его противник по утреннему диспуту у ворот и лысый, беззубый, усатый старик. Хромой вояка хлестал комок узловатых мускулов; голову его, положив к себе на колени, мылил мочалкой белоусый дед.

— Работай, братва, работай! Добирайся до живого, — мотал головой дядя Котя, изредка плеская на лицо прохладной водичкой. В парном деле равного ему не было во всей округе.

Капитан Зуев скоро выдохся. Контуженное ухо тонко сверлил пискливый комариный звон, все тело дышало и млело, очищаясь от дорожной грязи и застарелой военной усталости. Он уже лежал на нижней полке, тяжело дыша. Над ним, выше на три ступеньки, розовые пятки Сашки выделывали какие-то фортеля. А еще выше уже не гоготал, а только блаженно стонал дядя Котя.

— Упарился, тезка? — спрашивал кого-то предфабкома.

— Эх, старикан. Было бы дело до войны, я бы с тебя, гада зеленого, шкурку спустил бы. Лежал бы ты у меня сейчас, как выползень в июне…

— Мало ли что было до войны, — спокойно отозвался белоусый дед с головой лысой, как колено. Он положил голову дяди Коти на полок и начал спускаться вниз. Остановился над Зуевым, посмотрел на стручки шрамов и багровые мелкие горошины множественного ранения на молодом теле.

— Эх, народу сколько перепортили, — крякнул он и переступил через капитана.

Начал спускаться и второй банщик-доброволец. Когда тот набирал в шайку воду, капитан увидел на его спине большую багровую медузу. Шрам напоминал разлапистую пятиконечную звезду с округлыми тупыми лучами. Она двигалась, меняла очертания — то удлиняясь, то сокращаясь в такт движениям солдатского тела. Вдруг она перекосилась в каком-то жестком взлете: высоко поднялись лопатки. Владелец этой жуткой приметы, отжимая мыльную воду, терзал свой буйный чуб — густой, кучерявый, неповторимый… Таких чубов не встречал Зуев больше никогда — ни на войне, ни позже. Конечно же, это чуб Константина Шамрая — знаменитого физкультурника и футболиста. Утром, у ворот фабрики, Зуев не узнал Шамрая: чуб закрывала ушанка. Но теперь сомнений не было. И хромал он потому, что на левой ступне отсутствовала пятка.

Зуев грустно улыбнулся: «Вот оно как получается. Надо дружка голяком увидеть. А то и не узнаешь Портоса». Он подошел и остановился около крана:

— Здоров, Шамраище, здоров! Не узнал совсем тебя у проходной!..

— Ничего, товарищ. Меня родной батька не узнал. А ты все же начальство… Казенные глаза не много видят, — ответил тот спокойно.

Медуза исчезла. Ее носитель, переступив искореженной ногой, уже стоял грудью вперед. Знаменитой шамраевской грудью. Прямо перед Петром. Казалось, она одна не пострадала от войны. Все тот же, расширяющийся кверху, обращенный углом вниз, треугольник: тонкая талия, широкие ровные плечи, тугим сплетением мускулов переходящие в могучие руки; высокие маленькие соски и овальные, одним росчерком гениального художника — природы — прочерченные мышцы безволосой классической груди.

Перелистывая как-то альбом с античными статуями копьеметателей и дискоболов, Зуев сказал Зойке:

— А у Шамрая нашего фасад как будто похлестче! А?

Она молча согласилась. Такой фигуры не было ни у кого в округе. Даже на областной олимпиаде Шамрай выделялся классическим телосложением.

Их было три друга — «три мушкетера», как их звали еще с шестого класса: Костя Шамрай, Зойка Самусенок и Петька Зуев. Они много читали, были отличными физкультурниками, неутомимыми бродягами и закадычными друзьями. Никто из них не был заводилой в этой команде из трех человек. Там, где требовалось преодолеть серьезное физическое препятствие, там первым был Шамрай, и остальные двое беспрекословно подчинялись ему; где дело касалось путешествий и находок, там главенствовал Зуев; Зойка же была их путеводителем по самым невероятным скопищам старинных книг. Как могла она столько читать? Глотала страницы быстро и жадно. Она же первая притащила в школу и «Трех мушкетеров». Весь класс в неделю перечитал измызганную, разодранную на несколько частей книгу. Читали дома, под партами во время уроков, на чердаках. И сразу за тройкой закадычных друзей прочно установилось прозвище — «Три мушкетера». Шамрай был назван Портосом, Зойка и Петя — Атосом и Арамисом. Они умели постоять друг за друга, и в школьных потасовках все трое становились плечом к плечу — стеной. Втроем они могли выдерживать натиск более полудесятка «противников». В словесных перепалках тоже: Петя оборонялся солидными знаниями, Зойка — начитанностью и обилием литературных афоризмов и метафор, Костя — метким, убедительным словом. Они отражали любой словесный налет, как на рапирах. Но если между собой они были равны, то их тройка в школе была, безусловно, заводилой. Когда требовалось сплотить в единое целое сорок сорванцов в залатанных штанах и в байковых юбчонках, весь класс дружно поворачивал головы налево, к среднему окну, где сидели «три мушкетера». В седьмом классе их первенство было признано даже педагогами.