Михаил Голубков - Крайняя изба Страница 14

Хлопнула сначала входная дверь, затем сенная, звякнула звонким затвором калитка — убежала Людмила.

Глухов поднялся, переоделся в рабочее, оплеснул осторожно лицо под рукомойником. Переносица болела — тронуть нельзя.

Двигатель, слава богу, завелся сразу, погода смягчилась как будто. Снег издавал сочное хрумканье, поселок и тайга плавали в туманной изморози.

«Только бы поскорее стаяло, — желал одного Глухов. — Размыло бы следы у Гнилой речки».

Он не стал подъезжать к самому гаражу, где уж собирались лесозаготовители, а остановился на некотором отдалении. Усмирил двигатель, вылез из кабины, начал для видимости копаться в моторе.

Люди подходили и подходили, один по одному. Их встречали разноголосыми, разнобойными приветствиями и незлобливыми насмешками:

— Ну и здоров, боров, спать, тютелька в тютельку приходит!

— А ты, поди, Татьянка, вовсе не прилегла? Парней все отваживала?

Много бы дал сейчас Глухов, чтобы вот так же прийти, свободно и смело, посмеяться, поговорить, покурить с мужиками перед отправкой.

В сторонке, тоже отдельно от людей, стояла Людмила, понурая, виноватая. Бабы то и дело окликали ее, к себе зазывали, но Людмила упорно сторонилась всех, будто недостойная чего-то.

На душе Глухова — сперва легонько, потом все сильнее и сильнее — заскребли кошки, заныла, закровоточила душа.

Где-то далеко-далеко в потаенных глубинах его дремучей натуры совесть зашевелилась. «За что же она-то мучается? — думал он, глядя на одинокую, отчужденную фигуру жены. — Натворил, выходит, Иван, а расхлебывать вместе…»

Чтобы хоть как-то поддержать, ободрить Людмилу, поднять ее настроение, Глухов как бы ненароком подошел и встал рядом.

— Докатились мы с тобой, Иван. Людям смотреть в глаза стыдно.

— Ты-то здесь при чем?

— Я ведь покаместь тоже Глухова.

И в этом «покаместь», в голосе Людмилы, Глухов уловил такую усталость, такое нечеловеческое напряжение, что сердце его тревожно забилось. То был предел, граница в их отношениях, переступив которую, Глухов всего мог лишиться: и Людмилы, и Мишки… и всего на свете.

С ясной отчетливостью понял он вдруг, осознал, что дальнейшая их жизнь с Людмилой будет зависеть от того, как он поступит в настоящий момент, как поведет себя, как проявит в ближайшее время, в ближайшие дни.

Терзаясь, что ничем пока не может помочь, успокоить Людмилу, не решившись на людях приласкать ее, покаяться, заверить в чем-то, Глухов вернулся к трактору. Он решил не требовать на сегодня положенный ему за субботу отгул.

— Павел Семенович, — позвал он мастера, — мне бы подремонтироваться, пускач что-то барахлит… разобрать хочу.

— Сам ты, случайно, не барахлишь? — быстро, будто ждал, откликнулся мастер.

Он стоял среди лесозаготовителей, давал какие-то распоряжения. Вокруг сдержанно засмеялись. Положение достаточно серьезным было, весь день будет трактора недоставать на лесосеке, весь день будет все бригады лихорадить, какой уж тут смех.

— Твой-то пускач в порядке, спрашиваю? — постучав по лбу пальцем, подошел мастер. За ним потянулись и остальные. Люди хорошо знали Глухова, подумали по привычке, что Иван опять им назло вредничает. На решительный разговор настроились.

— В чем дело, Иван? — спросил Нефедов. — Хватит дурака-то валять.

Глухов отворачивался, прятал лицо, отекшее и заросшее черной щетиной.

— Мало тебе вчерашнего?

— Честно, пускач барахлит, — сказал против обыкновения смирно Глухов. — И вообще техосмотр сделать… скоро ли теперь в гараж выберусь?

Люди молчали, переглядывались в нерешительности: и верили и не верили Глухову. Молчание это давило, глубоко угнетало всех, тягостно уж становилось молчать.

Первыми, как всегда, откликнулись, отреагировали бабы:

— Отстаньте, мужики. Что вы как банные листы липнете…

— Где им… Они ведь только тогда сознают, когда сами с похмелья.

Те ли это самые бабы, которые не пускали его вчера без очереди? Те ли это бабы, которые его всяко поносили в бане, все ему косточки перемыли? Вот бабы, крикливые бабы! Кто под ними не ходит? Сегодня они одним к тебе боком, завтра другим. Сегодня они негодуют, позорят кого-то, а завтра приголубят, осчастливят того же, все отдадут. Словом, какую хотят погоду, такую и навертят. Всесильные бабы!

— Ну? — спросил мастер. — Обеспечим Нефедова тягловой силой… миром-то? Семь у нас бригад, кроме его бригады… семь тракторов. Каждый по часу с небольшим должен на Нефедова выкроить… Как трактористы смотрят?

— Что тут смотреть? — сказал за всех звонкоголосый Панкин. — Не впервой ведь… Сегодня он ремонтируется, завтра что-нибудь у меня полетит…

— Так и порешим… пусть останется. Здесь к нему, может, гости нагрянут… Самому ему тоже ох какой капитальный ремонт нужен.

«Что он имеет в виду? — силился понять Глухов. — Уж не позвонил ли куда следует? Ну, не он, так другой, какая разница, — без прежнего яростного пыла подумал Иван. — Тут даже за сына родного нельзя поручиться. А о мастере, председателе рабочкома, должностном лице, и говорить нечего».

— Ладно, поехали, — скомандовал мастер и полез в кабину Тришкиного ЗИЛа. — А с тобой мы, Иван, еще разбираться будем, — пообещал он многозначительно из кабины.

Лесозаготовители привычно разместились в кузовах, машины посигналили, тронулись. Глухов проследил за ними до поворота, вытер ветошью руки и пошел домой. Пускачом и техосмотром он после обеда займется, дай только очухается маленько.

Дома он закрыл калитку на вертушку, допил что болталось в бутылке, разделся на этот раз, накрылся с головой одеялом, согрелся от нервной дрожи, забылся в глубоком сне.

Очнулся он около полудня. Кто-то настойчиво стучал в калитку. Глухов вскочил, глянул в окно. И хоть он ждал, был готов ко всему, но, увидев на улице пожилого милиционера, старшего лейтенанта Ивлева, и какого-то незнакомого, плотного и подобранного мужика в одежде защитного цвета (охотинспектор Корнюшин, наверно), увидев любопытных старух на улице, заметался, закружил по избе, хватая одежку и обувку, и как бы с облегчением повторял:

— Ну, иду, иду… Счас я…

ТИНА

Повесть

В этот последний перед открытием охоты день Ефим решил пораньше выбраться из лесу. Изболелась душа за Сартыкуль, как бы кто-нибудь уже сегодня пострелять не вздумал. Весь тогда его летний труд — насмарку. Кому поглянется озеро с разбитыми выводками. Какой ты, скажут, к шуту егерь, если у тебя птица пуганая.

Да и «хозяева» могут неожиданно нагрянуть. Они хоть и пообещались в телеграмме под вечер быть, но вдруг не выдержат, прикатят раньше времени, а Ефима на месте не окажется.

По всем сейчас трактам и дорогам их равнинного озерного края началось великое движение — едут охотники. Едут кто на чем: кто на машине, кто на мотоцикле, а кто и на своих двоих добирается, если живет поблизости. Каждый спешит, старается загодя попасть к болотнике иль озерцу, указанному в путевке.

Приезжают, облюбовывают место повыше и посуше, натягивают палатки, запаливают костры. А разбив табор, передохнув малость с дороги, идут на озеро, бродят пока что поодаль от воды, осваиваются, приглядываются, прислушиваются к утиной возне и кряканью в камышах — определить пытаются, много ли нынче птицы, вся ли она поднялась на крыло, удачной ли будет охота завтра? С нетерпением ждут заветного часа — утренней зорьки.

Кончилась спокойная озерная жизнь.

Завтра чуть свет, чуть ослабнут звезды, раскатится неожиданно первый выстрел, гулкий и резкий в утренней тиши, взметнется вверх первый утиный выводок, вспугнет своим шумом другой, третий, грянут еще выстрелы — и вскорости по всей округе откроется такой грохот, такая ни на секунду не умолкающая канонада, будто войне начало.

Утро наполнится всполошенным кряканьем, хлопаньем, всплесками, мглистое сумеречное небо исчертится кривыми мечущимися тенями, навстречу и в угон которым длинно засверкают малиновые огненные столбы. Над водой поплывут белые дымки, сольются в туманные низкие лоскуты, запахи болотной стоялой воды и камышовой прели перебьет прогорклый запах пороховой гари.

А когда совсем развиднеется, утки начнут взвиваться выше, плотно собьются в быстрые острые косячки, метаться начнут от озера к озеру. Полет их будет сопровождаться беглой, беспорядочной пальбой, как на огневом рубеже спортивного стрельбища. И станут помаленьку редеть утиные стайки, то в той, то в другой из них, словно бы наткнувшись на что-то невидимое, обмякнув вдруг, сломается птица, а то и сразу две, нырнут, кувыркаясь, вниз — счастливейший миг для охотника!

И пальба эта не стихнет до самого почти полудня, пока перепуганная птица не уйдет, не забьется в кочкарниковые крепи, пока она до единой не развеется по заказникам и запретным зонам.