Антон Макаренко - ФД-1 Страница 14

Коммуна украшена: везде протянулись плакаты, столовая, сцена и бюст Дзержинского в живых цветах. Много потрудились художественная комиссия. Много поработали и остальные. Все-таки наиболее поражает всех Миша Долинный, который со всей комиссией — человек двадцать, кажется, и праздника не видели — протолкались на дворе до часу ночи. Зато ни один гость не заблудился. На повороте к нашим тропинкам на белгородском шоссе стоял Мишин пикет и спрашивал публику:

— Вам в коммуну Дзержинского? Так сюда.

И указывал на линию огней, протянувшихся через лес и через поле до самой коммуны. Огни были сделаны самым разнообразным образом: здесь были и электрические фонари, и факелы, и разложенные на поворотах и трудных местах костры. Вся Мишина территория курилась дымом и пахла разными запахами наподобие украинского пекла.

Коммуна была тоже в огнях, а над главным входом в огненной рамке портрет Дзержинского.

В семь часов всех гостей пригласили в клуб, коммунары расположились под стенками. Когда все собрались, команда:

— Под знамя встать! Товарищи коммунары — салют!

Левшаков загремел салют. Может быть, читатели еще не знают, что такое знаменный салют коммунаров. Это наш сигнал на работу, обыкновенный будничный сигнал, который играется в коммуне два раза в день. Он оркестрован Левшаковым еще в 1926 году в колонии Горького и сейчас и у нас и у них является не только призывом к труду, но и салютным маршем, который мы играем, когда выносим наше знамя, когда проходим мимо ЦК партии, ВУЦИКа, когда встречаем очень дорого гостя и когда встречаемся в городе с колонией Горького…

Дежурный по коммуне идет впереди, подняв руку над головой, за ним знаменная бригада шестого отряда — три девочки. Шестой отряд уже второй месяц владеет знаменем. Гости стоя встречают наше знамя…

Началась торжественная часть. Нас приветствовали с тремя годами работы, нам желали дальнейших успехов…

После торжественной части концерт оркестра. Левшаков сыграл гостям:

1. Марш Дзержинского — музыка Левшакова.

2. Торжество революции — увертюра.

3. Увертюра из «Кармен».

4. Кавказские этюды Ипполитова-Иванова.

5. Военный марш Шуберта.

Закончил он шуткой. Вышел к гостям и сказал:

— Быть хорошим капельмейстером очень трудное дело. Нужно иметь замечательное ухо, нельзя пропустить ни одной ошибки. Чуть кто сфальшивит, я сейчас же услышу, и поэтому я могу управлять оркестром, стоя к нему спиной. Вот послушайте.

Он обратился к музыкантам:

— Краснознаменный.

У музыкантов заволынили:

— Довольно уж.

— Уморились…

— Праздник так праздник, а то играй и играй…

— В самом деле…

У публики недоумение. Мало кто понял сразу, что здесь какой-то подвох. В зале отдельные замечания:

— Ого, дисциплинка!..

Левшаков стучит палочкой по пюпитру и говорит:

— Хочется в совете командиров разговаривать? Краснознаменный…

Наконец волынка в оркестре понемногу утихает и музыканты подносят мундштуки к губам. Раздается один из громких и веселых советских маршей. Левшаков дирижирует стоя спиной к оркестру. Но уже на третьем такте часть корнетов поднимается с мест, машет руками и уходит за кулисы. Марш продолжается, но за корнетами удаляются альты, тенора, валторны и так далее. Остаются: Волчок с первым корнетом, Грушев с басом, Петька Романов с пиколкой и барабаны… Левшаков продолжает дирижировать, стоя лицом к публике, и даже строит какие-то нежные рожи, показывающие, что он переживает музыку. Но вот убежал и Волчок, последний раз ухнул Грушев, наконец, и Петька пробирается в зал, пролезая под рукой Левшакова. Остался один Могилин на большом барабане. Только теперь рукой Левшакова. Остался один Могилин на большом барабане. Только теперь Левшаков «понимает», как его подвели музыканты, и сам убегает. «Булька» последний раз гремит барабаном и хохочет. Хохочет и публика, все довольны, что это простая шутка и что с дисциплиной у дзержинцев не так уж плохо.

Настало время и пацанам показать, к чему они так долго и так таинственно готовились. Оркестр, их союзник, усаживается в соседнем классе, из класса дверь в зал открыта, и Левшаков уже с кем-то перемигивался у сцены.

Открывается занавес. В зале кто-то из коммунаров громко говорит:

— Ой, и вредные пацаны, дали им волю…

На сцене Филька в коммунарском парадном костюме. Он говорит:

— Сперва пойдет пролог. [часть текста отсутствует]

Все гонят, все клянут меня,Мучителей толпа,Правителей несправедливыхИ мальчиков неукротимых…Безумным вы меня прославили всех хоромИ от начальства до юнцаПокрыли детище мое позором.Вы правы, тут не разберешь конца:И строить вредно, и не строить плохо,Построил вот, а теперь охай.Я в Кисловодск теперь ездок,Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету,Где оскорбленному есть чувству уголок…Каре… Эй, Топчий, запрягай, пожалуйста, до автобуса…

Левенсон удаляется, а на сцену три пацана с фанфарами, играют какой-то сигнал и объявляют, что феерия «Постройка стадиона» окончена.

Их место занимают три коммунарки в белых передниках и просят гостей ужинать, за их спиной Волчок играет наш призыв «все в столовую».

Гости расходятся только часам к двенадцати. Дежурные отряда коммунаров приступают к уборке всего здания, в кабинете делятся впечатлениями.

Соломон Борисович взбешен пацаньей проделкой:

— Разве я могу теперь работать в коммуне? Какой у меня будет авторитет?

— При чем тут ваш авторитет, Соломон Борисович? — спрашивает Клюшнев.

— Как при чем? Как при чем? Что это за заведующий производством, когда он освещается каким-то синими фонарями, а руки складывает, как Демон? Бегает по сцене и кричит, как сумасшедший? После этого будет авторитет?

— Вот вы, значит, не поняли, в чем тут дело. Эту пьеску пацаны здорово сделали. Теперь Правление задумается…

Действительно, феерия пацанов била не столько по Соломону Борисовичу, сколько по Правлению. Как ни комичен был Соломон Борисович, перемешанный с Борисом Годуновым, Демоном и Ленским, но его комизм был показан как необходимое следствие нашей производственной заброшенности. Жалкие цехи, размещенные по подвалам и квартирам, жалкие диковатые постройки, засилье кустарей и кустарщины были представлены пацанами в неприкрашенном виде. И председатель Правления, уезжая от нас в этот вечер, сказал:

— Молодцы коммунары, это они здорово сегодня критикнули…

12. ПОЖАРЫ И СЛАБОСТИ

Не успели ребята отдохнуть после праздника, убрать цветы, снять иллюминационные лампочки и спрятать плакаты, как приехал в коммуну Крейцер и сказал в кабинете:

— Ну, товарищи, кажется, с весны начнем строиться…

Дорошенко сонно ответил:

— Давно пора.

Сопин не поверил:

— А долго так будет казаться? Строиться, строиться, а потом скажут — денег нет. За какие деньги строиться?

— Да что вы, объелись чего? — сказал Крейцер. — У нас сейчас на текущем счету тысяч триста есть?

— Ну, есть, так это ж мало, смотря что строить…

— А вот об этом подумаем. А что, по-вашему, нужно строить…

— Мало ли чего, — сказал Фомичев. — Вот это все расчистить нужно, а на чистом месте построить завод. Новый завод…

Соломон Борисович из-за спины Крейцера моргал всем коммунарам. Это значило: построятся, как же… Но вслух он сказал:

— Надо строить маленький заводик, чтобы производить токарные станочки. Хорошая вещь, а спрос? Ух!..

— Токарные не выйдут, — сказал Фомичев. — Какой это завод на сто пятьдесят коммунаров? Нужно что-нибудь помельче…

— Надо прибавить коммунаров, — протянул Крейцер, усаживаясь за столом ССК.

— Ой, сколько же прибавить? — спросил Дорошенко.

— А сколько ж? Удвоить нужно.

Сопин задрал голову и показал на Крейцера пальцем:

— О, сказали, и все за триста тысяч: завод построить, новые спальни и классы ж нужно, а столовая наша тоже, выходит, тесная будет, а клуб?

— Так вы же работаете?

— На этом бузовом производстве много не заработаем, а тут, видно, миллионом пахнет…

Но вечером Сопин рассказывал пацанам уже в другом освещении:

— И что? И можно, конечно, построить, тут тебе такое будет — завод, во! И не то, что сто пятьдесят коммунаров, а триста, во! Это дело я понимаю.

— Вот обрадовался: триста… — кивает на Сопина Болотов, — как придут новенькие, от коммуны ничего не остается…

— Чего не останется? Ты думаешь, если беспризорные, так и не останется? Это ты такой…

— Я такой… скажи, пожалуйста. А вот ваш актив — Григорьев — вот хороший оказался.

— И то лучше тебя, — сказал Сопин.