Иван Слободчиков - Большие Поляны Страница 14

— Не понимаю, о чем ты? — искренне удивился Акимов.

Но тот не успел ответить — они подъехали к дому.

— Батюшки! — встретила Уфимцева воплем тетя Маша. — Гостей навез, а у меня ничего нету... Чтобы тебе с кем-нибудь наказать!

— Не беспокойся, хозяйка, — сказал Акимов, раздеваясь. — Нам чайку горячего, душу отогреть, и больше ничего... Ну, здравствуй!

Он подошел к ней, как к старой знакомой, и протянул руку. Тетя Маша сконфуженно обтерла о фартук свои ладошки.

— Здравствуй, здравствуй, — проговорила она радостно. — А я тебя помню, ты у нас зональным инструхтыром был, все на квартиру заезжал...

Умывшись и приведя себя в порядок, Уфимцев позвал Акимова и шофера на свою половину.

— Да, чуть не забыл, — сказал Акимов. — За заготовку сена вам присуждено переходящее Краснее знамя. Поздравляю!

— Спасибо! — улыбнулся Уфимцев. Но что-то тревожнее сквозило в его улыбке, словно он не был рад награде.

Вошла тетя Маша, на столе появились хлеб, масло, вареные яйца, а вскоре и пышущий паром самовар.

— Садитеся, хозяйничайте, — сказала тетя Маша, — а я пойду квашню ставить, угощу вас утром свежими шанежками.

Когда напились чаю и шофер ушел спать в сени, Акимов закурил, пересел к окну. Курил он долгими затяжками, тени ползли по его широким скулам, Глаза непрестанно щурились, как от яркого света.

— О чем задумался? — спросил Уфимцев, перетирая чашки полотенцем.

Акимов выдохнул дым, постучал пальцем по сигаретке, сбивая пепел в горшок с цветами.

— Думаю о твоих словах, Егор. Хочу добраться до их смысла.

— Ну и как?

— Вот ты говоришь, что дело не только в кадрах, а в каком-то другом отношении к колхозам. А какие еще нужны отношения? У руководителей колхозов теперь широкие права, не как раньше.

И он заинтересованно повернулся к Уфимцеву.

— Где они, эти права? — усмехнулся Уфимцев. — Навязывают культуры: то сей, это не смей. Теперь какие-то бобы управление пытается внедрять.

— Тут Пастухов перестарался, мы его поправили. Кстати, долго пришлось убеждать, доказывать, что не прав. — Акимов встал, прошелся по комнате, разминая ноги. — Заладил, как попугай, со ссылкой на авторитеты, дескать, новое, прогрессивное всегда прививается туго. Кто недопонимает, приходится и принуждать, ничего, мол, не поделаешь. Вспомните, говорит, Петра Первого, как он бороды боярам стриг.

Уфимцев убрал посуду, вынес самовар, остатки ужина, вернувшись, открыл окно. Дождь утихал, шум его стал ровнее, спокойнее. Погромыхивало где-то уже вдали.

— Мне думается, — продолжал разговор Уфимцев, — дело тут не только, вернее не столько в Пастухове, как... — Он помолчал, поглядел выжидательно на Акимова.

— Как в ком? — поинтересовался Акимов, вновь садясь к окну.

— Не додумал до конца, — уклонился от ответа Уфимцев, — мозгов не хватает... Но чувствую какую-то неясность, неопределенность в руководстве сельским хозяйством в последнее время, какие-то скачки и повороты. То постановили сады всюду заводить, колхозникам бесплатно посадочный материал отпускали и вдруг огородные участки уменьшили. Кричим: мяса мало производим, город на голодном пайке, и тут же сокращаем нормы поголовья скота у колхозников, которые давали стране четверть всего мяса. Или вот с клеверами, что приказано было распахать, или ликвидация парового клина, а ведь клевера да пары — в наших условиях — хлеб. Я уж не говорю об овсе — культуре урожайной, незаменимой в фуражном балансе, мы привыкли сеять его и выращивать. И вдруг вместо овса — бобы! Вот так работаешь и не знаешь, что завтра? Не появится ли новая директива, скажем, лишить колхозников полностью приусадебных участков или перейти на посев чумизы вместо ржи...

— В твоих словах много правды, — помолчав, отозвался Акимов, — но, к сожалению, от нас это не зависит. Оттуда, — он показал сигаретой на потолок, — оттуда идут директивы.

— Но вы же, районные руководители, не там, не наверху, вы тут, с нами живете, должны как-то реагировать на то, что происходит.

— Сверху виднее, что и как надо делать.

— Ты не обижайся на меня, Николай Петрович, я тебе как секретарю парткома. К кому же я еще пойду со своими думами?

Глава третья

1

На другой день из «Сельхозтехники» приехал инженер с проверкой готовности уборочных машин. Он ходил по двору мастерской, придирчиво проверял каждую жатку, каждый комбайн, вызывая беспокойство у Уфимцева своей бесстрастностью, неразговорчивостью. Но все обошлось, и, подписав акт, инженер уехал.

Время в проверочной суматохе прошло быстро, и, когда все закончилось, оказалось, что уже полдень. Механизаторы пошабашили. Усаживаясь в тени мастерской кто на чем — земля была еще сырой после ночного дождя, — они, негромко переговариваясь, развязывали узелки с едой.

Уфимцев хотел идти домой в надежде, что тетя Маша оставила ему в печи обед, но его не отпустили.

— Что у нас, угостить нечем? — говорил Пашка Семечкин. — Садитесь, Егор Арсентьевич, вот хлеб, вот огурцы, яйца. У Федотовых есть мясо...

— Давай садись, поешь, — поддержал Пашку Коновалов. — Жены дома нету, Маша на ферме, кто тебе приготовит?

Уфимцеву неудобно стало отказываться, к тому же, показалось, — комбайнерам хочется с ним поговорить, вот так, по-домашнему. Он присел на обрубок бревна. Кто-то расстелил перед ним газету, на нее посыпались ломти хлеба, мясо, яйца, огурцы. Уфимцев отметил про себя, что Тетеркин не принимал в этом участия, стоял спиной к нему, прижимая к груди узелок с едой.

— Посмотрим, какой вы за столом работник, — сказал, смеясь, старший Федотов.

— Как нас на уборке кормить будете, Егор Арсентьевич, вот вопрос, — начал Семечкин и скинул с головы кепку, принимаясь за еду.

— За кормежкой дело не станет. Только работайте на совесть... Без бузы.

— За нас не беспокойся, — перешел на «ты» Семечкин. — А про то, что было, — забудь. Говорят, кто старое вспомянет...

— И вы за меня не беспокойтесь, — заверил их Уфимцев. — Кормить будем досыта. А комбайнерам, их помощникам и трактористам дадим еще и по сто граммов перед ужином.

— О! — простонал Федотов набитым ртом. — Фронтовую?

— Вот это я понимаю, вот это по-хозяйски, — заключил Семечкин. — Руку, Егор Арсентьевич!

После обеда Уфимцев задержался в мастерской, и здесь его нашел Векшин.

— Отогнали коров, — доложил он, поздоровавшись. — Вот, прямо с дороги, еще домой не заходил.

Действительно, вид у него был неважный: глаза припухли, сапоги и брюки в грязи.

— Хорошо дошли?

— Какое хорошо!.. Пауты в лесу напали, никакого сладу с коровами. Ладно, твой племяш Серега верхом был.

— Как там в отгоне? Все благополучно?

— Ну! Скотину не узнать. Бычки выправились, аж лоснятся.

Уфимцев допрашивал Векшина, а сам ждал, когда тот заговорит о Груне. Ему не терпелось узнать, как она восприняла известие о снятии с должности. Но Векшин, словно нарочно, молчал об этом, говорил об отгоне, о пастухах, живущих там, о грозе, о грязной дороге, на которой они измучили лошадей.

Наконец, он смилостивился над Уфимцевым:

— А Васькова-то выкинула номерок, ведь отказалась пойти в подменные доярки. Говорит, будем переезжать с мужем на жительство в Репьевку... Я ей объясняю, как же так, ты, наша колхозница, не имеешь права без решения правления выбывать из колхоза. Да и товарищ Уфимцев, говорю, не даст своего согласия на это... А она: передай своему председателю, что я премного благодарна ему за заботы, надолго они мне будут в памяти... Ну, что ты с ней поделаешь? Дура-баба!

Векшин, рассказывая, следил за Уфимцевым, в его цыганской бородке щерилась хитренькая усмешка. Возможно, он и домой не пошел потому, что не терпелось сообщить эту новость Уфимцеву, посмотреть, как председатель отнесется к ней.

И верно, похолодело в груди у Егора, когда он услышал о последних словах Груни. Мысленно обругал себя, что не удосужился поговорить с ней, объяснить положение. Но все же известие об отъезде в Репьевку, где работал ее муж, больше обрадовало: «Так лучше будет».

И он сказал Векшину, ничем не выдавая своего состояния:

— Пусть едет... Не задерживай.

День складывался для него удачно. Эта долгожданная готовность уборочных машин, этот дружеский обед с механизаторами, и вот теперь этот неожиданный конец их отношений с Груней.

В конторе его ждала еще одна радость: письмо от жены. Аня писала, что доехала благополучно, ребята здоровы, ходит с ними на пляж, загорает, скучает по нему, считает дни, сколько их осталось до отъезда домой.

Придя вечером на квартиру, он встретил во дворе дядю Павла. Тот у поленницы колол дрова.

— Здравствуй! — крикнул ему Уфимцев. — Домой заявился?

— Да... Надо вот в баньку сходить. Топить лажусь.

— А тети Маши нет дома?

— Нету.

Дядю Павла Уфимцев редко встречал в летнюю пору дома. Тот работал горючевозом и всегда находился в поле, в пути. Это — молчаливый старик, невысокого роста, с крепкими, выгнутыми колесом ногами и длинными, до колен, руками. Ходил он чуть сгорбившись, тяжело и крепко ступая полупудовыми сапогами. Несмотря на его нескладную фигуру, кажущуюся угрюмость, дядя Павел был человеком редчайшей души и исключительного трудолюбия. Он не отказывался от любой работы, какую бы ни поручал бригадир или кто-нибудь из колхозников, — все, кто хотел, могли им распорядиться. И так уже повелось в колхозе, что дядя Павел никогда не сидел без дела, в то время, когда другие, особенно зимой, не очень себя утруждали работой.