Мария Прилежаева - Пушкинский вальс Страница 14

— Все ясно? Одобряете инициативу передовиков?

— Одобряем.

На этом собрание закрылось, и конвейер пошел.

— Могли бы и мы с тобой какое-нибудь деловое предложение придумать. Ноль инициативы, — сказала Корзинкина.

На старика за его нравоучение она не обиделась.

— Кто он такой? — спросила Настя.

— Декатажник. Я с ним знакома по разным делам. Я и домой к нему, бывает, захаживаю. Историй про прошлое знает! Заведет часа на два, сидишь все равно что в Университете культуры, — сказала Корзинкина и без видимой связи добавила: — Можешь меня звать Галиной.

— Галя…

— Не Галя, а Галина.

— Галина?

— Вот именно.

Они замолчали, потому что увидели Василия Архиповича. Он вышел после десятиминутки из бригады. Но почему-то сразу вернулся и направлялся прямо к пим с возбужденно-озабоченным видом.

— Позабуду язык прикусить — ущипни меня за ногу, — шепнула Корзинкина. — Надоело мне его воспитание!

— Товарищ Андронова, — официально обратился к Насте Василий Архипович, — выйдите в коридор для беседы с корреспондентом газеты, который интересуется стилем ученичества на часовом производстве.

— Стилем? Хи-хи! — фыркнула Корзинкина. — Что это за тобой корреспонденты гоняются? Как бы и мне за компанию в газету не угодить! То-то было бы смеху!

— Ступайте, товарищ Андронова, — не реагируя на насмешки Галины, велел мастер, — ступайте, и, если зададут непосильный для вашей подготовки вопрос, позовите меня, я дам объяснения. Лупу снимите.

Настя сняла лупу и пошла в коридор.

— В зеркало глянься, — может, там и фотограф тебя дожидается, такую знаменитость! — крикнула вдогонку Галина.

Настя подумала, что, наверное, корреспондент газеты — Анна Небылова (должно быть, вчера Абакашин насочинял про нее журналистке всяческих сказок), и действительно увидела ее в коридоре. Небылова сидела на скамье у стены, но какая-то вся невчерашняя. На лице ее не играло, как вчера, оживление, а лежала сумрачная тень, что-то было в ней настороженное, отчего она казалась дурнее и старше, в ней не было того очарования.

— Здравствуйте, — сказала Настя, колеблясь, подавать руку или нет, и не подала. Села на кончик скамьи.

Оттого что журналистка молчала, неулыбающимся взглядом изучая ее, как, вероятно, корреспонденты изучают объекты для очерка, Настя стала несвязно оправдываться, объяснять, что это — недоразумение, право, не стоило приходить, зачем?

— Я ничего рассказать не сумею, честное слово! Да и рассказывать нечего. Я еще и техминимум не сдала, и практически… А почему вы выбрали меня? Вам лучше бы с Корзинкиной поговорить, Галиной. Она только кажется резкой, а на самом деле хорошая, очень хорошая, и работает — ну, может, чуть похуже Пазухиной, а может, и не хуже, не понимаю, чем хуже? За конвейером успевает, чем же хуже? Вам, наверное, Абакашин про меня что-нибудь насказал? Так он выдумал, он ведь тоже у нас корреспондент, вот и придумывает, чего на самом деле и нет.

Она спохватилась, что сказала лишнее, возможно, обидное для журналистки, и замолчала. Пусть расспрашивает сама о чем ей угодно. Почему так неуютно с Анной Небыловой? Словно сидишь па суде под непонятным и отчего-то недоверяющим взглядом. У нее зеленовато-серые глаза с черными точечками зрачков. Светлые, с черными точечками. Зачем она пришла? Что ей надо?

Настя молчала, ей становилось не по себе.

— Неужели вы не знаете, кто я? — вдруг спросила Анна Небылова, глядя на Настю в упор, и непонятно было, что в ее взгляде: просительность, осторожность?.. Или и то и другое.

Настя отшатнулась. От неожиданности она так смешалась, что не сразу поняла, только перепугалась чего-то ужасно, а потом поняла, что эта женщина пришла и признается ей, и стало еще ужасней. Что-то унизительное было для Насти в том, что «она» оказалась той самой Анной Небыловой, которая вчера была так хороша и возвышенна и все были очарованы ею! И Настя была очарована и не узнала ее. Она была хороша даже сейчас, со своими остриженными, отливающими медью волосами, тонкой кожей и сильной, складной фигурой спортсменки.

Тук-тук, — тихо доносилось из раскрытой двери. По коридору изредка проходили люди. Длинноногий, с оттопыренными ушами молодой инженер пробежал мимо с рулоном чертежей под мышкой. Обернулся, меряя Небылову по-мужски оценивающим взглядом.

— Разве вы не знали? — сказала Небылова, когда инженер скрылся. — Вижу, не знали. Милая! Теперь я вижу, вы милая, чистая, наивная девочка! Я хочу вас любить, я любила вас, еще не видя, за то… — волнуясь, растроганно говорила она.

— Не надо! — перебила Настя, отодвигаясь в угол скамейки.

— Хорошо, не будем об этом, — сказала Анна Небылова, медленно отводя со щеки прядь волос. — Я пришла вас просить. Я так готовилась к сегодняшнему празднику! Купила цветы, мечтала, ждала! Ну, думаю, уж в день-то рождения отца Настя придет, мы узнаем друг друга, подружимся… Я хочу одного — поверьте, поверьте! — хочу одного: чтобы Аркадий Павлович был счастлив. Он особенный человек. Нежный, привязчивый и все что-то должен, должен и должен! Он никогда не спокоен, оттого что все его существование — долг. Я хочу, чтобы он был спокоен и счастлив. Только в этом его спокойствии и счастье состоит все мое счастье, потому что я его люблю. Видите, я откровенна. Он сказал: с вами надо быть откровенной, нельзя прятаться. Я приехала к вам в город работать и думала: эпизод, три обязательных после вуза года, как-нибудь протяну. Разве могла я представить, что моя судьба стережет меня здесь? Где? В институтской клинике! Я пришла в клинику писать очерк, и вот… Вы наивная девочка, вам неизвестно это, вам непонятно, я его люблю, и никто не смеет меня осудить…

Она оборвала свою горячечную, безрассудную речь и, приходя в себя, тихо отвела со щек волосы, с беспокойством вглядываясь в Настю. Кажется, она наговорила не то, с чем шла сюда, к этой девочке, его дочери. Ведь она шла просить, что-то наладить, спасти.

— Отец тоскует о вас, — сказала Небылова.

— Я тоже тоскую. И мама тоскует.

— Боже мой, боже! — сказала Небылова, сжимая пальцами виски. Она ожидала холода и ненависти, а может быть, милости, но не этого. Это ее обезоруживало.

— Вы не можете понять, вы девочка… вы…

— Нет, напрасно вы думаете, что мне непонятно, я все понимаю, — бледнея, ответила Настя.

Она так долго воображала сегодняшнюю встречу, так безжалостно мстила этой женщине, а сейчас вдруг позабыла все жестокие слова, которые тайно лелеяла, мечтая оскорбить ее на всю жизнь! У нее стеснилось дыхание, она не могла вспомнить тех слов.

— Если бы вы были настоящей, благородной… если бы вы были… Вы убежали бы! Убежали на край света! Вам безразлично, что будет от вашей любви, что будет несчастье другим. Вы отнимали… Вы, вы…

— Девочка! — поспешно перебила Небылова, боясь, что сейчас Настя скажет что-то, после чего им уже нельзя сидеть на одной скамейке и никогда не возможно будет встречаться. — Девочка, вот и видно, что вы отвлеченно представляете жизнь. Вот то и мило в вас, ваше идеальное детство!

Она потянулась к Насте, но несмело опустила руку. У нее было печальное лицо, очень печальное и кроткое.

— Я не для себя к вам пришла. Мне ничего не нужно от вас. Я пришла для него. Обрадуйте отца! Он ждет! — просила она. — В вас нет реализма. Что случилось — случилось, и ничего не поделаешь. Жизнь сложнее, чем мы хотим. Сердцу не велишь…

«Она хороша, хороша! — с отчаянием думала Настя. — Хороша и ужасна! Чем она ужасна? Только тем, что отняла у нас папу? Или чем?»

Сощурив глаза, Настя глядела на Анну, ее полную, очень белую шею и цепочку с брелоком в глубоком вырезе джемпера цвета блеклой травы, так удачно подобранному к волосам с медным отливом.

«Ненавижу тебя! Всю, всю! Ты гадкая, низкая со своей белой шеей! Ты мне противна. Из-за тебя папа стал мне чужой. Из-за тебя я его не люблю», — думала Настя. Небылова перехватила взгляд Насти и машинально взялась за цепочку с брелоком. Вдруг она бурно покраснела, как пожар ее охватил, шея покрылась горячими пятнами.

— Память из дома, о Москве. Перед отъездом, когда уезжала из Москвы сюда на работу, дома подарили на память. Подарок из дома! — повторяла она, с трудом скрывая взрыв бессильной злобы к этой девчонке, которую она действительно была готова любить и жалеть. Небыловой казалось: эта девчонка, не сдающаяся на ее сердечную ласку, она, одна она, только она мешает ей, ее полному счастью.

Настя отвела от брелока глаза. Она радовалась унижению Небыловой, но отчего-то тосковала все больше.

Василий Архипович, не дождавшийся зова, явился сам давать объяснения корреспонденту газеты по поводу работы и успехов бригады. Он не мог положиться на ученицу Корзинкиной и явился сам, строгий, от смущения строже обычного.