Александр Розен - Почти вся жизнь Страница 14

Сам не зная как, Абатуров снова очутился возле знакомого дома, сплющенного воздушной волной. Но больше он не вспоминал прежних дней, проведенных здесь.

Он не нашел своей жены в Грачах.

Через несколько часов начнется новый его поход. И кто знает, быть может, на улицах Берлина его батальону суждено повторить сегодняшнее сражение.

«А если и там я не найду Наташу? — подумал Абатуров. — Если ее нет?»

Он вспомнил свой разговор с Крутояровым и как тот со злобой ткнул себя в грудь. Неужели же Крутояров был прав и радость не для них — все потерявших и еще ничего не нашедших в жизни?

Он ничего не ответил себе. Он только видел перед собой Осокину, ее старое лицо, словно освещенное изнутри, и чувствовал, что не в силах быть в стороне от этой всепроникающей радости.

Утром батальон Абатурова покинул Грачи.

Моя батарея

Немцев от нас отделяет широкая и глубокая река. Берега ее высоки, круты и каменисты. Нам приказано разведать вражеский передний край. Мы готовимся к наступлению.

Вызываю к себе двух разведчиков: рядового Лосева и сержанта Птицына. Объясняю задачу. Выслушав, они старательно делают «налево — кругом» в моем узком и низком блиндаже. Дежурный радист слегка поворачивает голову и, не отрываясь от рации, смотрит им вслед…

Сильный ветер. Мелькнула луна. Заблестела, вся в мелких дождевых каплях, походная рация на спине сержанта. Разведка должна кодировать наблюдение.

Конечно, в такую погоду трудно прибиться к берегу, но разведчики — смелые люди. Лосев до войны занимался спортом. Птицын — шахтер. Я еще до войны читал о нем в газетах.

Проходит час. Радист сидит неподвижно. Мне кажется, я слышу, как он ждет позывные разведчиков.

Я встаю, подбрасываю дрова в печурку и чиркаю спичкой. Густой и едкий дым валит мне в лицо.

— В такую погоду не затопишь, — говорит радист хмуро.

Звонит телефон. Я докладываю начальнику штаба, что разведчики отбыли три часа назад.

— Погодка, — говорит он, — ну-ну…

Ветер нарастает. Если они уже прибились к берегу, то укрылись между камнями, лежат, прижавшись друг к другу. Спирт у них есть.

— Попробуй вызвать их, — говорю я радисту.

— «Берег»! «Берег»! — говорит радист негромко, но внятно.

Проходит еще час. Ветер стихает, дождя нет, и вода в реке начинает убывать.

— «Берег»! «Берег»!

Я выхожу из блиндажа.

Медленно, словно со дна реки, пробивается рассвет. Левый берег еще не виден.

Разведчикам приказано занять место для наблюдения в районе ориентира номер два. На это потребуется полчаса…

Проходит полчаса.

Вдруг словно кто-то проткнул небо. Пролился быстрый утренний свет. На левом берегу деревья, уже потерявшие зелень, потянулись к узкому солнечному клинку.

Я спускаюсь в блиндаж. Радист тряпочкой протирает рацию.

— В порядке? — спрашиваю я его.

— В порядке, — отвечает он сердито.

Проходит еще час.

— «Берег»! «Берег»! — зовет радист.

Я толкаю дверь и сажусь на верхнюю ступеньку.

Воздуха так много, что горизонт кажется раздвинутым. Высоко над рекой стоят облака. Голубые просветы между ними словно указывают на глубину неба.

«Отличная видимость», — отмечаю я.

В зеркальной осенней тишине каждый звук отчетливо слышен: мотор машины, посвист крыльев пролетевшей птицы, пулеметные очереди.

— Алло! — говорю я радисту. — Отличная видимость.

Он пожимает плечами.

Проходит еще час. Звонит телефон.

— Рация у вас в порядке? — спрашивает начальник штаба. — Настройка? Питание? Ну-ну, так, так…

В два часа дня нам приносят обед. Боец из хозвзвода долго топчется в нашем блиндаже. Мне он не мешает. Но радист говорит раздраженно:

— Иди, друг, иди… Тут, знаешь, и без тебя… — Он подумал и сказал: — Тесно.

Боец из хозвзвода, покачав головой, уходит.

Мы быстро съедаем суп и мясные консервы.

Радист смотрит на часы.

— «Берег»! «Берег»!

Вероятно, он решил вызывать Птицына и Лосева через равные промежутки времени.

Открыв дверь, я гляжу на левый берег. В сумерках он кажется вычеканенным из серебра. Пока я стою у входа в блиндаж, серебро темнеет.

— «Берег»! «Берег»!

— Ты уже сутки отдежурил, — говорю я радисту. — Сейчас тебя сменят… Что? Ну ладно, тогда я позвоню на батарею, чтобы не сменяли.

Ночь. Керосиновая лампа снова заправлена. Я сижу на нарах и стараюсь не смотреть на радиста. Наши неподвижные тени изуродованы бревенчатыми стенами блиндажа.

Резкий стук орудийного выстрела. Тяжелый разрыв снаряда в воде.

Спотыкаясь о ступеньки, выбегаю из блиндажа.

Кипящие фонтаны воды.

В кольце фонтанов, как под конвоем, плывет кустик, зеленый от лунного света.

Кольцо сжимается. Кустик плывет. Луна и снаряды взяли его в клещи. Он плывет. Пусть он плывет!

Радист кричит мне из блиндажа:

— Наши дальнобойные отвечают, бьют по его батареям!

Вместо «слышу» отвечаю «вижу»: редеет кольцо фонтанов вокруг плывущего кустика. Клещи разомкнулись. Кустик подплывает к нашему берегу. Перед ним каменный причал, защищенный громадной тенью.

Два немецких снаряда ложатся по нашему берегу.

Ни я, ни радист не понимаем, сколько еще проходит времени.

В блиндаж входят Лосев и Птицын.

— Раздевайтесь, — говорю я, — вы совершенно мокрые.

Звонит телефон.

— Да, прибыли, — говорю я. — Да, будет исполнено.

Они раздеваются. Лосев говорит:

— У нас рация испортилась.

— Я так и думал, — отвечает радист. Он вдруг как-то весь обмякает. Голова падает на рацию. Я по телефону вызываю сменщика. Затем аккуратно записываю наблюдения разведчиков.

— Оставайтесь здесь и отдохните, — говорю я им. — Меня вызывает начальник штаба.

Начальник штаба сидит за столом в своей землянке. Лицо его изменилось. Глаза стали узкими. Щеки запали и кажутся давно не бритыми.

— Отличные результаты, — говорит он после моего доклада. — Продолжайте наблюдение. Кого думаете послать?

Я сажусь за стол, называю две фамилии и, сам не знаю почему, кладу голову себе на руки.

— Я иду к командиру полка, — говорит начальник штаба (он смотрит на меня). — Ну-ну, так, так…

Но проснуться я уже не могу.

Боевые действия начнутся завтра утром. В том, что я не буду в них участвовать, виноват рапорт майора медслужбы Канунова:

«…Командир первой батареи прибыл из госпиталя, не закончив курса лечения».

Старый мой знакомый Левкин не спеша везет меня в тыл полка. Летний вечер вместе с нашей полуторкой тянется по шоссе.

— Целый день возил снаряды к вам, на первую, — говорит Левкин.

Наглотавшиеся бензина придорожные ромашки. Оглохшие от шума машин темные вечерние птицы. Рядом с нами, прямо в густую пыль, грузно садится большое солнце.

— Приехали, — говорит Левкин.

В шалашике, на полу, устланном ветвями елок, сидит, скрестив ноги, с трубкой в зубах Кокин, начальник артснабжения, — широкий, грузный, красный от духоты, похожий на солнце, севшее в пыль.

— Здорово, друг, — говорю я. И рассказываю о своей неудаче.

— Начнется операция — дело найдется, — говорит Кокин. — Ложись отдыхай.

Я бросаю шинель на ветки и ложусь.

Голоса водителей, визгливое лязганье идущих по шоссе танков, тонкое комариное пение. Приснись мне, моя батарея! Стволы, блестящие ранним утром, словно растертые махровым полотенцем.

Утро. Кокин говорит мне:

— Вот образец учета. Следи, друг. Писаря путают, а меня потом штаб греет.

У Кокина много дела. Боевые действия разворачиваются. Батареи требуют снарядов. Кокин осторожен и требователен.

Я слежу за учетом. Все чаще появляется «первая» в графе «батарея». Все чаще я слышу голос Кокина:

— Опять первая!.. Дайте первой… Что там с первой?

Полдень. Черные густые тени, словно налитые зноем.

— Надо выяснить, что с первой, — говорю я Кокину. — Я съезжу с Левкиным.

Духота в кабине машины. Кожаное сиденье раскалено. Четкие узоры шин и гусениц на пыльном шоссе. Прибитая к дереву стрелка-указатель «МСБ» — к запыленным палаткам медсанбата. Двадцать на спидометре.

— Судя по расходу, батарея ведет беглый огонь, — говорю я Левкину многозначительно.

Левкин качает головой:

— Ох, не надеюсь я на резину. Машина перегружена.

Все-таки тридцать на спидометре. Черный столб пыли возникает впереди и с треском разваливается.