Борис Павлов - Айгирская легенда Страница 14

Однажды на трассе я увидел, как Пивненко помогал своим рабочим бревна таскать. Был он тогда, правда, еще главным инженером МК. Участочек достался каверзный: 121–124 километры за речкой Басу. Ремонтировали автодорогу. Сыпали, сыпали балласт. Трамбовали, трамбовали, а все без толку — проваливалась дорога. Решили в том месте бревенчатый настил сделать, как в древнем русском городе.

Не погнушался Пивненко черновой работы. Рабочих рук не хватало. А его руки зря болтались. Справедливо ли?

Руки эти и приказы о поощрении подписывали, и чертежи набрасывали с разными умными идеями и рацпредложениями. А один раз и вовсе удивили. Было это на празднике у тоннельщиков. Гора была пробита, произведена сбойка. Был митинг. Были речи. Потом веселились на берегу Инзера. Не больно весело было — не привыкли к таким праздникам на трассе. Баян принесли. Но не было баяниста. Потом один из гостей взял в руки инструмент. Сказал, что давно не пиликал, не обессудьте, раз других смельчаков не объявилось. И заскрипел, словно железные ворота открывал. От такой игры не плясать — плакать хотелось. Только начнет перебор, споткнется, запутается и давай мучить баян, искать потерявшиеся басы и аккорды, аж самому смешно было от «вранья». Но махнули на него, ладно, сойдет!

Пивненко смотрел-смотрел на непутевого музыканта и вдруг подошел к нему. Наклонился. Просит смущенно: «Дай-ка, попробую, а ты, друг, отдохни пока».

— Пожалуйста! Неужто лучше сможешь?

Взял в руки баян Леонид Иванович — словно речка вошла в берега. Прошелся по кнопкам — как листочки затрепетали на легком ветерке. Мир окружающий обрел порядок и чистоту. И вдарил на одном дыхании развеселую искрометную «Карело-финскую польку». Тут все обмерли. Перестали танцевать, смотрят во все глаза — что произошло? Пивненко? Леонид Иванович! Вот это да! Вот не ожидали! Ну, удивил! А он играл четко, без ошибок, где нужно, приглушал звук или шире растягивал меха и подчеркивал аккордом какую-то свою веселую мысль, и подмигивал при этом, и улыбался. Ишь ты. Вот дает! Вот душу отводит! Очаровал всех Леонид Иванович. Поняли — мастер, профессионал. Притихли. Кто на лавку присел осторожно, кто прямо на траву. Не иначе — на концерт попали. Среди вечерних гор. На берегу дикого Инзера. Кончилась полька. И плавно, незаметно перешел Пивненко на песню. И вдруг сам запел, откинув назад голову. Тут повскакали все со своих мест, обступили его и дружно подхватили, заглушая баян.

Потом один из руководителей подходит к нему и, вытирая с удовольствием потное лицо, на полном серьезе, говорит:

— И что ты тут в грязи возишься с машинами? Иди в филармонию! С таким-то талантом — с руками вырвут! И чисто, и денежно, не то что здесь.

Пивненко смеялся, качал головой, отшучивался, ему и тут, мол, неплохо.

И снова развернул широко меха баяна, подмигнув товарищам: не вышел дух?

Я глядел на Пивненко и думал: не оскудела земля на веселых добрых молодцев! Что за жизнь была бы без них?

Молодой да крепкий, как орешек, Пивненко раззадоривал народ, разжигал страсти. Не все работа да работа! Окоржавеешь от одной работы-то! В пляске и песнях, как бы не узнавая друг друга и удивляясь, люди открывали себя заново — так разошлись на радостях. Вот — кричит кто-то среди танцующих — почаще бы так собираться! Глядишь, и дела шустрее пошли бы!

И странно, сквозь громкое веселье — тихо, нежно проступали высокие слова о труде, о людях. Слова эти рождались в душе и не казались чуждыми. Напротив — хотелось повторять их благословенно: история будет благодарна этим людям!

Потом Пивненко рассказал о тех, которым история, надо надеяться, тоже не откажет в благодарности. Машинисты экскаваторов, автоскреперов, бульдозеров, шоферы, слесари. Мехколонне достались самые знаменитые заболоченные места на трассе. Болота надо было превратить в насыпь. Не все, конечно, отваживались на такую работенку. Но мехколонну скреплял костяк, державшийся стойко и до конца: Н.Ф. Клюев, А.А. Родионов, Ф.М. Ишмаев, А.С. Бондарь, А.И. Милиневский, Г.В. Шашков, В.Н. Жарков, Е.А. Косачев, В.Т. Яковлев, А.И. Попов, Л.Н. Ефимов и другие.

Люди по кускам вырывали у трассы будущую железную дорогу. Трасса изматывала их, забирала все силы. Так что думать о праздниках было некогда. Победы часто одерживали молча. Может быть, поэтому Леонид Иванович Пивненко в тот вечер не жалел баяна и рвал его, словно рвал душу, а Степан Сергеевич Ховаев плясал и пел, что называется, до упаду.

Я сделал для себя тогда открытие: именно такие руководители нужны трассе (да и вообще любому производству) — в самые трудные, критические минуты. Именно они, а не строгие, черствые рационалисты вершат судьбы.

Напряжение на стройке нарастало. На оперативках, которые проводили в кабинете Изгородина управляющий трестом «Уфимтрансстрой» Р.Г. Харисов и главный инженер треста Н.В. Тюменев, все больше накапливалось вопросов, остававшихся пока без ответов, жалоб на мехколонны и мостовиков. Все ниже опускались проценты выполнения плана, а Изгородин, казалось, был по-прежнему спокоен. Спокоен на людях. Немногословен. Не оправдывался, не горячился, не впадал в панику. Только просил: дайте скорее «вертушку» с гравием. Единственный выход — развивать станцию Карламан! То есть уложить несколько новых путей. И еще строительство искусственных сооружений в направлении Ибрагимовского разъезда (в сторону Демы). Люди есть — передовые бригады Е. М. Александрова и А. М. Китаева. Техника есть. Правда, маловато ее, и старая уже, но другой не дадут! Поэтому настраивал и себя, и других на работу с той техникой, какая есть. Материалы? Их Изгородин просил и требовал! Когда они поступали, даже в выходные дни состав не стоял в тупике: дежурные бригады, согласно специально утвержденному графику, включались в работу. Борьбу со штрафами за простой вагонов, с бесхозяйственностью, растранжириванием государственных денег Изгородин повел с самого начала, строго наказывал тех, кто не хотел этого понимать или допускал халатность.

Но Изгородин не стриг всех под одну гребенку. Даже когда самому было невмоготу. Времени не хватало вдаваться в тонкости. Но он — вдавался: ибо за каждым конкретным случаем стоял живой человек. Изгородин был гибок. Это даже в приказах отражалось. Вот мастер сделал приписку шоферу. Обман? Еще какой! Узнал об этом Изгородин. Возмутился. Можно было наказать мастера на всю катушку. Он пригласил его, побеседовал «по душам». И появился приказ: «…учитывая, что мастер — молодой специалист, на первый раз предупредить. При повторении подобных случаев, к нему будут приняты соответствующие меры материального наказания.»

Тон приказов иногда накалялся. Голос Изгородина звучал резче, напористо:

«…не допускать волокиты и невнимательного отношения к письмам, заявлениям и жалобам трудящихся… строго соблюдать очередность при распределении жилья, дефицитных товаров… усилить контроль за улучшением торгового, медицинского обслуживания… предупредить всех прорабов, мастеров и других работников, занимающихся оформлением документов по заработной плате, о более чутком отношении к трудящимся и недопущении волокиты и бюрократизма в этом вопросе».

О более чутком отношении… Непросто иногда проявлять эту чуткость. За нее даже… наказывают! Изгородин рассмеялся, вспомнив об одном случае. Вот так же «пожалел» провинившегося. Тот чистосердечно раскаялся, обещал не допускать больше брак. Поверил ему Изгородин. Раз понял человек свою ошибку, дал слово, зачем же его строго наказывать? Издал «мягкий» приказ. Но в тресте иначе рассудили. «Опротестовали» приказ и выдали свой, трестовский, в котором «за чуткость» и «педагогику» объявили выговор самому Изгородину. Нельзя, мол, прощать бракоделов! Это после смеялся Изгородин, а в тот момент, заработав выговор, места не находил. Может, и прав трест, может. Но все же его не поняли. Не поняли его педагогический ход. Сказал он мне тогда: «Пожалел человека, а самого наказали, буду теперь безжалостнее!» Не стал! Ибо хоть и горяч, но отходчив!

Однако к нарушителям иного рода он строг и бескомпромиссен. Тут — никакой педагогики! Тут и стиль, и тон, и выражения — другие. Читал я такие приказы, не узнавал Изгородина. Вот некоторые выдержки из них: «…в результате варварского отношения к государственной собственности…», «…встала на путь очковтирательства…», «…из-за преступно-халатного отношения к исполнению своих обязанностей…», «…за либеральное отношение к пьяницам и прогульщикам…» И дальше — выговоры, строгие выговоры, последние предупреждения или, согласованные с месткомом, увольнения.

Нелегко давалось Изгородину внешнее спокойствие. Бывает, что вместе с нарастанием напряжения на работе, особенно когда план «горит», графики срываются, иные руководители, пронизанные этим напряжением, как электрическим током, мечут громы и молнии, стараясь разрядиться на подчиненных. Для Изгородина такое не характерно. «Разряд» он обычно направлял на себя самого.