Алексей Бондин - Ольга Ермолаева Страница 14

Потом Оля уходила в школу, затворяла дверь на большой висячий замок, а ключ прятала под ступеньку крыльца.

Мать приходила уже вечером, приносила на плече толстое полено или плаху, топила печку, потом садилась к столу с починкой. B праздничные дни Лукерья стряпала по утрам, а Оля, нежась в постели, прислушивалась, как мать на кухне гремит сковородкой.

Прошло месяца три. Оля с тревогой заметила, что лицо матери потускнело, осунулось, руки стали тоньше, будто длинней, под темной кожей ясно вырисовывалась синеватая сеть напряженных жил. Пальцы рук скрючились, покостлявели, а на ладонях бугрились жесткие мозоли. По временам лицо матери болезненно искривлялось. Поработав дома некоторое время «в наклон», она со стоном хваталась за поясницу и долго не могла выпрямиться. Иногда у нее так сильно болела спина, что она ходила весь день согнувшись, положив руку тыльной частью на спину.

— Опять проклятую поясницу тяпнуло,— говорила она жалобно. Оля знала, что мать скоро родит ребенка и почему-то это пугало ее. Девочка чувствовала, что где-то недалеко их опять подстерегает несчастье.  

ГЛАВА XI

Зашумели февральские метелицы. Дни шли сквозь муть бурных снегопадов. Оля все более и более тревожилась за мать. Утрами, провожая ее на работу и видя, как она тяжело и болезненно вздыхает, Оля говорила:

— Ты бы, мама, не ходила сегодня. Отдохнула хотя бы один день. Ты ведь не можешь.

— Ну, дома-то улежно, так не уедно. Нет уж, как-нибудь еще поработаю.

Однажды Оля пришла из школы, вскипятила, как обычно, самовар, приготовила на стол и стала ждать мать. Стрелка часов показывала шесть. Давно прогудел гудок на шабаш, но матери не было. Остыл самовар, Оля снова подогрела его — матери не было. Она ходила по избе и не знала, что делать. Взялась было за книжки, за тетрадки, хотела решать задачи, но вместо цифр перед ней вставала мать. Когда пробило семь часов, Оля поспешно оделась, заперла на замок избу и, чуть не бегом, направилась к заводу. Чтобы не разойтись с матерью, она шла теми улицами, по которым обычно мать возвращалась с работы. Оля зорко всматривалась в глубь пустынных улиц, и только чуть вдали показывался женский силуэт, она прибавляла шагу.

У рудообжигательных печей шла работа. Огромная домна гудела, вздрагивала от бунтующей в ней силы. Иной раз багровый огромный цветок пламени прорывался вверх через одну из труб и гигантским факелом освещал небо. Внизу, в освещении тусклых электрических : ламп, как тени, двигались люди. Лязгали лопаты. В темном углу грохотала рудорубильная машина.

— Дяденька, ты не знаешь, где Лукерья Ермолаева? —спросила Оля рабочего, который выгребал из печи раскаленные комья руды.

Тот удивленно посмотрел на девочку, сдвинув на бок кошомную шляпу, почесал за ухом и показал в сторону помоста.

— Иди вон туда, в караульное помещение... Ты что, не дочка ли будешь ей?

— Дочь.

— Ну, иди,— сказал он и снова принялся выгребать руду.

Оля побежала к помосту, где стояла каменная сторожка. Она распахнула дверь и замерла на месте. На скамейке, возле стены, лежала ее мать и стонала. Около нее в таком же буром, как у матери, холщевом фартуке сидела женщина. Оля хотела кинуться к матери, но женщина предупреждающе остановила ее.

— Погоди... Пойдем-кось, отсюда...

Выйдя из сторожки, она сказала:

— Не трожь ее... Она малость успокоилась. Беда с твоей матерью случилась...

Оля вопросительно посмотрела на женщину. А та ровным голосом продолжала, точно не замечая ее тревоги:

— Ты иди домой и успокойся... Не показывайся ей, не тревожь ее. Скоро придет лошадь, по лошадь убежали... В больницу ее свезем. А потом домой приведем... Я не пойду домой-то, все сделаю, иди.

— Так хоть что с ней?..— нетерпеливо, чуть не плача, вскричала Оля.

— Ну, что с ней... Узнаешь потом... Ты не бойся, ничего страшного нету. Все обыкновенное в нашем женском деле... Иди домой.

— Нет, ты скажи, что с ней?

— О, господи, какая ты любопытная!.. Ребеночек родился у матери твоей... Иди...

— А где ребеночек?

— На что он тебе понадобился, ребеночек, не надо тебе его...

— Нет, надо, я его домой унесу.

— Глупая, не понесешь ты его... Мертвый ребеночек родился. Надсадилась она и скинула... Иди, говорю, я...

К сторожке подошел караульный.

— Не увезли еще? — тихо спросил он женщину.

— Нет еще.

— А это кто?

— Дочка... Прибежала, беспокоится.

— Эка беда какая,— проговорил сторож с сожалением. Помолчав, он сказал: — А Сергею Александровичу здорово влетело от управителя. «Какое, говорит, имеешь право принимать на работу беременных баб? Мало, говорит, шляется ихней сестры?!».— Ирод!.. Право, ирод!.. Сергей Александрович точно мог знать, что она в тягости... Другая и брюхо подберет, чтобы как-нибудь свой грех спрятать. Все есть хотят... Нужда... Без нужды баб не потащит на эту работу... Не женское дело восьми-пудовые тачки возить. Небось голодный в любую дыру голову свою сунет, лишь бы напичкать чем брюхо-то... Ирод!.. Право, ирод!..

— Сыт голодного не разумеет, Сафроныч, батюшка,— проговорила женщина.

Из сторожки послышался глухой стон. Женщина торопливо ушла туда. Сторож молча потоптался возле Оли и сказал:

— Ты, милая, уходи отсюда. Не полагается здесь, строго воспрещается посторонним лицам быть... Привезут домой, тогда увидишь. Ничего!.. Ну, скинула, грех да беда на ком не живет?.. Выздоровеет... Баба крепкая... Иди, родная, а то неровен час, начальство увидит.

Оля, закрыв лицо руками, заплакала.

— А ты не реви...— успокаивал сторож,— мало ли что в жизни бывает...

Лукерью привезли домой уже на другой день утром. С ней привезли и маленький трупик ребенка, завернутый в рабочий фартук. Лукерья лежала на кровати бледная. Без кровинки в лице.

— Олютка,— сказала она чуть слышно,— беги скорей по Степаниду, пусть сейчас же идет.

Степанида явилась уже после полудня. К этому времени пришла и та женщина, которая ухаживала за Лукерьей в сторожке. Она вошла, перекрестилась в угол на иконы и, подойдя к Лукерье, заботливо спросила:

— Ну, как, Луша, дела-то?

— Ничего, спасибо тебе, Петровна,— тихо отозвалась больная.

Петровна была высокая и костлявая женщина. В густую сеть морщин ее преждевременно состарившегося лица крепко въелась заводская пыль, местами она выступала мелкими точками, отчего серое бескровное лицо казалось веснущатым. Плечи ее обвисли, а тощие длинные руки как будто состояли из одних сухожилий.

— Говорили мы тебе еще утрось вчера, иди домой, всей работы не проработаешь. Не послушала,— укоризненно, качая головой, говорила Петровна и, обратившись к Степаниде, стала рассказывать: — С утра ей вчера занедужилось, жаловалась на поясницу и все-таки работала... Потом уж в пятом часу, только ввезла к машине тачку, ахнула и свалилась. Мы перепугались. Втащили ее в караульную, тут с ней сразу и началось. Я всех мужиков из сторожки вытурила... Долго маялась. По лекаря посылали. А лекарь так и не приехал. Послал кралю какую-то, прости господи, а Лукерья-то уж разрешилась. Мы говорили: «Увези, мол, ее в больницу с собой».— Не повезла ведь, чортова кукла!.. Брезгуют они к рабочему притронуться. Как будто, если в рабочем, грязном женщина да в конопленниках,— будто не человек. Велела другую лошадь подать. До десяти часов вечера она и лежала в сторожке-то... А что в больнице-то не осталась, Луша?

— Ну, как я останусь? Что одна девчонка сделает? Лучше уж дома, свой глаз.

— Ну-ко, где у тебя ребеночек-то? Хоронить надо.

Петровна откинула с лица ребенка грязный фартук и, подперев рукой подбородок, долго смотрела на него влажными глазами.

— Мальчик был... Какой черноволосый... Молодец бы был... Кормилец бы потом был... Экое горе какое! А я сегодня, думаю, пойду помогу, и сговорила Ефросинью за меня смену проработать.

— Спасибо тебе, Петровна,— со стоном отозвалась Лукерья.

— Ну, что «спасибо», все под богом ходим... Не надо было тебе работать до последних дней. Сказала бы Сергею Александровичу, он бы тебя уволил на это время; мужик он хороший.

Лукерья вдруг заплакала.

— Ну, о чем ты, не реви, все пройдет.

— Рад бы в рай, да грехи не пускают,— хмуро сказала Степанида, засучивая рукава.— Оно хорошо бы до родов на худой конец неделю — две не работать, да после родов, да как можно?.. Голодуха гонит.

Женщины положили трупик ребенка на стол, прикрыли его белой холстиной.

— Гробик бы надо,— сказала Оля, глядя сквозь слезы на ребенка.

— Ну, гробик,— сказала Петровна,— подь-ка не живой был, да умер. Ящичек бы найти. В церковь к попу не понесем... Отпевать он его не будет — некрещенный. Прямо на могильничек снести и все.

Где-то на чердаке женщины нашли небольшой ящик, положили в него трухи, завернули ребенка в холстину и уложили в ящик. Все это они делали молча, сосредоточенно. Оля нарвала с герани живых листочков и насыпала на холстину, а Петровна разожгла на шестке углей, сложила их в шумовку и, раздувая угли, спросила: