Эдуард Русаков - Театральный бинокль. Страница 14

Ракитин писал роман.

В очередной главе герой (Ракетов) вспоминал романтические эпизоды юности. А именно:

«...она, как и прочие, многочисленные, влюбилась в меня с первого полувзгляда. Не моя в том вина. Моя фатальная везучесть — мой крест, мое сладкое бремя. Будущая невеста, конечно, пыталась сопротивляться, но не очень долго. Я имею в виду не физическое, а духовное сопротивление. Она была из тех девушек, что привыкли к лидерству в любовной игре, и вот — наткнулась в своем победно-беспрепятственном полете на мою холодную несокрушимость. Из последних сил она еще пыталась подмять меня, унизить, подчинить, — но я ускользал, как тень, как пар, я вытекал из ее хищных рук и продолжал оставаться свободным.

Она, к примеру, презрительно упрекала меня в незнании многих названий — трав, цветов, птиц.

— И не стыдно, Ракетов? — говорила она. — А еще хочешь стать писателем... ну, какой ты писатель? Вот как ты, например, напишешь: «Она лежала посреди густых зарослей»... Каких таких зарослей? Оглянись, Ракетов! Как называется эта трава? А что за птичка поет на ветке? И что это за ветка — какое дерево? Не знаешь?

Мне было стыдно, но не очень. Типичный горожанин, я вырос в окружении совсем иных названий. Канализация, стресс, шизарня, телепатия, рассыпуха, НТР и тому подобные замечательные слова.

А она совсем недавно закончила биофак пединститута, хорошо изучила зоологию и ботанику. Знала всякие названия, которых я не знал. А что она знала о жизни?

— Вот это душица обыкновенная — сказала она, начиная практический свой урок. — Иначе — блошница, душичка, лебедка. По латыни: ориганум вульгаре.

— Ясно, — кивнул я, тщетно пытаясь запомнить, вернее — тщетно притворяясь, что пытаюсь запомнить. — А это?

— Пожалуйста. Кипрей узколистный, в народе — иван-чай, пустоед, скрипун, сорочьи глаза.

Мне вдруг стало так ску-у-учно.

Она сразу это почувствовала. Женское чутье — оно врожденное, этому на биофаке не обучают.

— Хочешь — присядем? — предложила она.

Ей казалось, что она видит меня насквозь. Вот сейчас она угадала, что я хочу сесть на траву, а потом угадает, когда я захочу прилечь, а потом — обнять ее, и так далее, и ведь она почти не ошибается в своих догадках.

Мы лежали на горячем горном склоне, неслышно дыша, шелестели под ветром душица, блошница, лебедка, кипрей, иван-чай, пустоед, скрипун, сорочьи глаза и что-то там еще очень важное и полезное для ума и здоровья.

— Ох, Ракетов... как я по тебе соскучилась! — прошептала она, смирившись и сдавшись.

Вздохнула, закрыла глаза, обняла меня и крепко прижалась, стуча в мою грудь влюбленным сердцем, словно маленьким кулачком.

Мы лежали на горячем склоне, заросшем вышеперечисленной густой и душистой травой, мы лежали, залитые солнечным светом.

Солнце, солнце, солнце, солнце. Давно замечено: если долго повторять какое-либо слово — оно теряет смысл. Солнце, солнце, солнце... — и свет его меркнет, тускнеет. Слова обесцениваются от повторений. Это называется: инфляция. Легко проверить — возьмите любое слово, первое попавшееся. Ну, начали: любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь...

Вы продолжайте, а я уже проверял».

Ракитин задумался.

Не случайно фамилия героя была Ракетов — автор хотел дать прозрачный намек на близость: Ракитин — Ракетов. Но, конечно же, близость эта была лишь мечтательная, фонетическая, иллюзорная, ибо сходства между ними почти не было. Имелось желание сходства.

Ракетов — удачливый человек, все в жизни ему удается, удача ему приелась, набила оскомину, осточертела. Роман должен был кончаться тем, что Ракетов отказывается от всех достижений и приобретений — и, прямо как Будда, уходит прочь из семьи, бросает работу, друзей, отказывается от планов и обязательств. Да, Ракетов должен был в итоге все бросить... В этой формуле: «все бросить» — первое слово важнее второго. Ракитин понимал: для того, чтоб отказаться от всего, — надо иметь это ВСЕ. У Ракитина не было ничего. Ему не от чего было отказываться. Его фантастическая мечта была двухэтапна: во-первых, получить ВСЕ, а уж во-вторых — от всего ОТКАЗАТЬСЯ. Он понимал также, что ему вряд ли доведется когда-либо получить «все» — в таком случае и отказываться будет не от чего, и жест его будет ничуть не высок, и не трагичен, и даже не романтичен — скорее комичен, смешон, пародичен, да просто никому не заметен. Отсюда сама собой вытекала необходимость создать Ракетова, наградить его всем — и потом насладиться его отказом от всего-всего, от всего-всего.

У Ракитина не было ничего?.. — Это, конечно, не совсем так. У него было все, но все, как у всех: и жена, и работа, и друзья, и все это было пресным и вязким, словно конторский клей, все это не стоило ни гроша, от всего этого не стоило даже «отказываться» — ведь всего этого словно и не было, ибо все это не имело цены и значения.

Ракитин писал роман.

У Ракетова было все. Не как у всех.

Ракетов женился по любви и был счастлив в многолетнем браке, у него было двое детей — сын и дочь. Сын был умница, отличник, шалун, спортсмен. Дочь играла на скрипке, рисовала натюрморты масляными красками.

Жена была нежная, деликатная, внешне похожа, конечно, не на жену Ракитина, а на Надежду... Чудесная хозяйка, золотые руки, работала на полставки до обеда, а после обеда сидела дома, поддерживая Вечный Огонь в Очаге.

Ракетов был известным поэтом, но не испытывал гордости, радости от своих успехов. Вечная неудовлетворенность терзала его душу. Книги его стихов выходили ежегодно в местных и московских издательствах. И, наконец, Ракетов начал писать роман. Весь отдался каторжной работе. Отказался от стихов, поэм и прочего рифмованного маскарада. Роман, роман, роман... «Это ж надо, — подумал Ракитин, — герой романа пишет о герое, который пишет роман о герое, который... и так далее, и так далее, и так далее. Система зеркал — вот как это называется!»

Ракетов увлекся романом, как никогда ничем увлечен не был. Именно в этот период популярность его поэзии достигла апогея, он стал знаменитым на всю страну. То есть он-то давно уж не писал стихов, но слава поэта росла сама по себе, в стороне от него, как ребенок, сбежавший из дома. О его поэтическом творчестве выходили монографии, защищались диссертации. Он был удостоен государственной премии. Восторженные читатели забрасывали его письмами. То есть, он получил ВСЕ-ВСЕ. Зарабатывал много денег, продолжал любить свою жену и жена продолжала его любить, мог легко и свободно писать свой роман, всегда был бодр и здоров... и вот он-то, Ракетов, сказочный, легендарный счастливчик, удачливейший из смертных — вдруг от всего (от ВСЕГО-ВСЕГО!) отказался.

Представьте, попробуйте только, попытайтесь представить — отказаться от ВСЕГО-ВСЕГО...

Об этом Ракитин писал роман.

Очередная глава начиналась так: «Все хотят быть счастливыми. Одни борются за свое счастье, другие — ждут его терпеливо и молча. И никто не знает — никем не доказано! — какой вариант лучше: бороться — иль просто ждать? Ракетов знал: все зависит от судьбы. Ракетову очень везло, но счастлив он не был...»

Ракитин прочитал написанное — и густо зачеркнул. «Нет, Ракетов не мог ТАК думать... это — мои мысли... мыслишки...»

Как известно, одна из главных опасностей в писательском ремесле — риск перепутать мысли героя с собственными. И вообще очень сложно угадать, о чем думает герой. Думает ли он вообще?..

12.30—13.05

Раков давно приучил себя к тактике временного смирения. Стратегия — борьба, тактика — смирение. Оптимальная схема. Поэтому уже через полчаса после неприятного разговора с Драшкиным он заставил себя смириться: иного пути нет, придется ждать, когда старый гном сам надумает уйти на покой, либо когда возникнет ситуация, способствующая его уходу.

«А все-таки — влип, — продолжала ритмично, с недолгими интервалами, вспыхивать унизительная мысль, — все-таки получил щелчок по носу...»

Его самолюбие давно уже так не страдало.

Раков задумался, стал вспоминать. От волнения грыз ногти.

В последние годы дела его, можно сказать, шли блестяще. Врач-ординатор, заведующий отделением, заместитель главного врача по лечебной работе, главный врач — ступеньки мелькали быстро. И вот, несколько месяцев назад; — соблазнительное предложение... Что ж, соблазнился. Кто мог знать, что Драшкин так дешево его купит? Старик, разумеется, сделал все это специально — чтоб заполучить для финального этапа верного молодого помощника и фактически свалить на него все дела и заботы, оставаясь в роли... в роли английской королевы, что ли.

Наткнувшись на это сравнение, Раков слегка оживился, рука потянулась к записной книжке... но он тут же спохватился, хмыкнул — и сам себя успокоил: «Ладно уж, черт с ним, старым мошенником, пусть ликует... У меня теперь хоть будет моральное право для ответного жеста».

И Раков, окончательно успокаиваясь, подумал, что если раньше, до сегодняшнего разговора, он был вынужден из этических (а если точнее — тактических) соображений поддерживать престиж Драшкина, то теперь с чистой совестью может обнажать неприглядное драшкинское лицо — лицо консерватора и демагога.