Николай Глебов - В степях Зауралья. Трилогия Страница 15

— Ну, Епифан, большое тебе спасибо, — и крепко потряс ему руку.

— С этой книжкой, — продолжал Епиха, — подрожал я дорогой. Остановились на ночь на постоялом в деревне. Народу набилось много. Залез я с Оськой на полати и сунул ее в изголовье под армяк. Утром просыпаюсь — книжки нет. Она, милая, в пиме и лежит. Стал припоминать. Верно, ходил ночью лошадей проведать, сунул ее спросонья в пим и забыл.

ГЛАВА 16

В городском саду играл оркестр. Русаков не спеша направился к бору, темневшему на окраине города. Хотелось побыть одному, сходить к обрыву. Этот лесной уголок он любил и раньше. Речка вилась среди столетних деревьев, петляла по опушке бора и вновь пряталась в его густой заросли. Русаков прошел Лысую гору и, цепляясь за ветви, стал спускаться с обрыва. Впереди, за рекой, лежала равнина, и на ней виднелись полоски крестьянских полей. Усевшись на выступе камня, Русаков снял кепку, провел рукой по волосам. Слышался тонкий аромат увядающих трав и смолистый запах деревьев. Казалось, ничто не нарушало безмолвия леса. Только где-то наверху был слышен нежный голос горлицы, и над верхушками сосен неслись монотонные звуки церковного колокола.

Русаков давно не имел вестей из родного города.

— Многих нет в живых, — прошептал он. — Что ж, живые будут бороться, падать, вставать и идти к заветной цели.

Река тихо плескалась о берег. Слегка качались широкие листья кувшинок. За рекой слышен рожок пастуха. Это напоминало Григорию Ивановичу далекое детство.

…Степь. Богатый хутор немца-колониста. Горячая земля жжет босые ноги пастушонка Гриши. Старый Остап, положив возле себя длинный кнут, спит под кустом. Палящее солнце, оводы гонят подпаска в прохладу ленивой речки. Пара молодых бычков, задрав хвосты, несется в хлеб. Пока мальчик выскочил из воды, они уже были там. Тарахтит рессорная бричка хозяина. Увидев бычков, он останавливает коней и, размахивая кнутом, бежит навстречу подпаску. Резкий удар обжигает мальчика. За ним второй. Багровея от злобы, немец кричит, коверкая русские слова: «Паршиви щенк!»

Вечером Остап, сидя возле избитого мальчика, жалостливо выводит что-то на своем рожке.

Так и прошло детство. Затем прощанье с Остапом, и четырнадцатилетний паренек, закинув котомку за спину, ушел в город, три дня скитался по улицам Николаева, добывая кусок случайным заработком. Работа на заводе, знакомство с революционерами, подпольные кружки, арест.

Григорий Иванович вспомнил, как он плыл в лодке мимо островка, заросшего лозняком. Скрылись из глаз купола церквей, заводские трубы, крыши богатых домов. Загнав лодку в узкий проход среди камыша, выпрыгнул на берег. Невдалеке виднелась небольшая березовая роща, и Русаков, оглядываясь, направился к ней. На небольшой поляне уже собралось человек тридцать участников маевки. Выступал председатель местного Совета рабочих депутатов.

— …Булыгинская дума — это неуклюжий маневр царизма. Им не расколоть-революции, они не оторвут нас от народа! Наша задача — бойкот булыгинцам. Нужно разъяснить трудящимся, что это — ширма, за которую прячется реакция перед лицом революции.

Неожиданно на поляну выбежал подросток с криком: «Нас окружают!» На опушке показались полицейские. Слышны свистки, топот бегущих людей. Григорий Иванович бросился в прибрежные кусты. В роще прохлопало несколько выстрелов.

Вечером он добрался до заброшенного сарая и провел там ночь. Домой идти было опасно. Только через три дня после маевки его схватили жандармы…

Вздохнув, Русаков поднялся. Внизу оврага потянуло сыростью. Лес стоял молчаливый и грустный, как бы жалея о разлуке с солнечным днем.

К Виктору Русаков пришел уже в сумерках. Из комнаты слышались возбужденные голоса спорящих людей.

«Очередное сражение с Кукарским», — подумал он и толкнул дверь.

— …Повторяю, стачка не должна носить политический характер. Выступления рабочих должны сводиться только к экономическим требованиям. Если объединить то и другое, то получится мешанина, которая, кроме вреда, ничего не принесет, — засунув по обыкновению пальцы за жилет, говорил Кукарский.

— Это чистейший вздор и глупость, — горячился Виктор. — Революционная массовая стачка содержит в себе и политические и экономические требования. Отрывать одно от другого невозможно.

Заметив Русакова, Словцов обратился к нему:

— Григорий Иванович, Кукарский говорит, что революционного характера массовые стачки не должны иметь. Ведь это же чистейшей воды экономизм?

— Да, — Григорий Иванович, посмотрев в упор на Кукарского, произнес: — Ваши мысли, господин Кукарский, не новы. Это или отступление от марксизма, или прямая измена ему.

— Но позвольте, — Кукарский развел руками, — я нахожусь здесь на правах оппонента…

— Которого никто не приглашал, — хмуро заметил Виктор.

— Хорошо, в таком случае я ухожу, — схватив фуражку, Кукарский повернулся к выходу. — Но все же я не теряю надежды, что на эту тему мы продолжим разговор, — заявил он с порога.

— Лично с вами я считаю бесполезным его вести, — ответил решительно Русаков.

— Почему?

— Меньшевик всегда останется меньшевиком, какой бы фразой он ни прикрывался, — сдвинув брови, ответил Григорий Иванович.

— Ах вот как, — протянул Кукарский, — мне кажется, вы просто уклоняетесь от дискуссии, — прищурил он глаза. — Но позвольте думать мне так, как я хочу, — бросил он надменно и хлопнул дверью.

…Утром Андрея разбудил отец:

— Поднимайся, внизу околоточный ждет. Достукался, — и, запахнувшись в халат, косо посмотрел на сына. — Сколько раз тебе говорил: не связывайся с сыцилистами, так нет, не послушался.

— Это касается только меня, отец, — одеваясь, ответил спокойно Андрей.

Никита по привычке торопливо забегал по комнате:

— Ишь ты, ево касается, а меня не касается? А ежели пальцем будут тыкать, что сын купца Фирсова сыцилистом стал, тогда как?

— Ответьте, что у старшего сына своя дорога, — холодно заметил Андрей.

Никита круто повернулся к нему.

— Вот тебе мой сказ: свою вывеску «Торговый дом Фирсова и сыновья» марать не позволю. Не тобой дело начато, не тобой будет кончено.

— Может быть, и мной. Поживем — увидим, — многозначительно ответил Андрей и, хлопнув дверью, спустился в кухню, где сидел полицейский.

— От господина исправника пакет, — подавая бумагу, козырнул тот. Андрей вскрыл конверт и, пробежав глазами письмо, сказал:

— Хорошо, скажите, что буду.

— Распишитесь на конверте. Такой порядок-с, — вновь козырнул околоточный.

К исправнику идти рано. Андрей решил побродить по лесу. Омытые утренней росой молчаливо стояли молодые березы. В одном месте ветви деревьев так густо сплелись, что пришлось с трудом выбираться на небольшую поляну, заросшую травой, из которой выглядывали фиолетовые колокольчики и белая ромашка.

Гудели шмели. По широким листьям лопуха ползали божьи коровки. За кромкой леса шли поля. Показался пахарь.

Налегая на сабан, дергал вожжой заморенную лошаденку, которая с трудом тащилась по неглубокой борозде.

Поравнявшись с Андреем, крестьянин остановил лошадь и, опустившись на деревянную стрелу сабана, вытер рукавом рубахи лоб.

— Нет ли покурить? — спросил он без улыбки.

Андрей подал папироску. Худое с жиденькой бородой лицо, домотканная из грубого холста рубаха, грязные опорки и вся тощая фигура крестьянина выглядела точно осиновый пенек, обглоданный зайцами.

Сделав большую затяжку, пахарь закашлял и потер рукой плоскую грудь.

— Ржи думаю немножко посеять, — обращаясь не то к Андрею, не то к самому себе, промолвил он и уныло посмотрел на клячу. — Плохо тянуть стала… овса-то с весны нет, а на подножном корму много не наработаешь. Да и год-то был неурожайный…

— Ну, а земство разве не помогает? — спросил Андрей.

— Помогает, — криво усмехнулся мужик. — Сунулся я как-то в кредитное товарищество, а мне кукиш показали: таким, как я, голоштанникам, ссуды не дают.

— А кому же дают? — заинтересовался Андрей.

— Кто побогаче, тем и кредит. А наш брат хоть песни пой, хоть волком вой, не жди, не учуют…

— Можно обратиться в Крестьянский банк.

— Одно только название, что крестьянский, а на деле там лавочники да купцы орудуют.

— Значит, по-твоему, и обратиться за помощью не к кому?

— Подохнешь и домовину не сколотят, а не только помощь живому человеку дать, — бросив в сердцах папироску, крестьянин подошел к лошади, поправил шлею.

— Разрешите еще одну… — видя, что Андрей раскрыл портсигар, попросил он и, закурив, тронул коня вожжой. — Загон мне до обеда надо допахать. Ну ты, дохлая! — крикнул он на лошадь и, налегая на поручни сабана, зашагал по борозде.