Константинэ Гамсахурдиа - Похищение Луны Страница 15

А дождь все моросит. Под навесом хрюкают свиньи. Падают на землю орехи. Стаями набрасываются дрозды на переспелый инжир. Опять стрельба из лука стрелами-самоделками.

Двенадцатилетние Тараш и Арзакан бредят геройскими подвигами,

— Расскажи, как Джвебе Пипиа убил черта, — пристают они к отцу.

Кац Звамбая учит мальчиков джигитовать на неоседланных лошадях, владеть кинжалом, рубить саблей, спрыгивать на ходу с лошади, снова вскакивать ей на спину, тренирует их в «исинди».

Кац Звамбая показывает кинжал с отточенным лезвием и наставляет: «Запомните! Кинжалом нельзя колоть врага. Это ремесло воришек. Надо крепко зажать рукоять, размахнуться и бить сверху, сечь!..»

На праздниках забавлялись. Особенно Тараш любил игру в «хинткириа», которую затевали деревенские парни.

Хинткириа — пережиток происходивших в старину мегрело-абхазских дуэлей; сейчас это только игра.

Девушки и юноши усаживаются друг против друга. В круг выходят двое, изображающие соперников, спорящих из-за ясноглазой. Третий завязывает им башлыком глаза.

Один — с обнаженным кинжалом, у другого кинжал в ножнах. Последний бегает по кругу, щелкая расщепленным газырем, который трещит, как испанские кастаньеты, и кричит: «Хинткириа!» Сидящие подхватывают возглас: «Хинткириа! Хинткириа!»

Парень, треща газырем, носится по кругу, а другой с обнаженным кинжалом бегает за ним, стараясь его настичь. Как только первый чувствует, что его догоняют, он перестает щелкать. Затем, когда опасность минует, выкрикивает: «Хинткириа!» и бросается в другую сторону.

Вот парень с кинжалом, настигнув соперника, напал на него. Тот тоже выхватывает кинжал, и начинается бой.

Третий наблюдает за игрой, не допуская нарушения правил.

Как только один из них получит царапину или выбьет из рук противника кинжал, — схватке конец. Бегавший с газырем снова начинает щелкать, и игра продолжается.

Тараш и Арзакан увлекались этой игрой. Носились с кинжалами на выгоне, когда стерегли лошадей, у мельницы, дожидаясь очереди на помол, у себя во дворе под деревом, под навесом.

Кац Звамбая наказывал обоих, но это не помогало, они продолжали свое. Особенно пристрастился к игре Тараш.

Но Тарашу почти все прощалось в семье, и Арзакан остро переживал такую несправедливость. Однажды затаенное соперничество прорвалось, — во время фехтования Арзакан ранил Тарашу руку. Кац Звамбая отобрал у мальчиков кинжалы и навсегда запретил игру в «хинткириа».

…Наступает щедрая осень.

Янтарем и пурпуром убраны поля, виноградники, огороды, деревья.

Кац Звамбая велит кормилице готовить кушанья из кукурузной и пшеничной муки, из чечевицы. Раскладывает их на длинном деревянном подносе, снимает шапку и возносит благодарение Джаджи — богу плодородия.

Уже и новый год на носу. Дети в радостном нетерпении. Какими нескончаемо длинными кажутся им короткие декабрьские дни.

Новый год! Кормилица печет пирог с начинкой. По одну сторону стола усаживаются кормилица с Дзабули, по другую — Арзакан с отцом. Тараш сидит на почетном месте.

Самый подрумяненный хлебец — для Тараша. Лучшие куски курицы — Тарашу.

Арзакан дуется, но молчит.

В очаг бросаются стебельки густо разросшегося плюща. Все ждут, когда веточка переломится в огне. Назначено место пробега Дзабули и Арзакана. Как только стебель переломится, одну половинку схватывает Арзакан, другую — Дзабули. Они выбегали из разных дверей и пускаются во всю прыть вокруг дома. Прибежавший раньше запирает дверь и не впускает отставшего.

После обеда кормилица лепит «кир-кару» — маленькие печенья, изображающие гроздья винограда, жернова ручной мельницы, лопаты, цепи, свиней, цесарок. Выпеченную из теста наседку прокалывают куриным пером. При этом все поют:

Белая курочка, курочка,Дана ты нам богом самим,Снеси нам яичек две тысячи,И только одно — другим.

Скоро и «Мирсоба» постучит в ворота, Кац Звамбая берет борова за задние ноги, обводит его на передних вокруг очага, чтобы потом заколоть.

Чурек испечен. Кац Звамбая берет чурек и бормочет: «Всевышний — Жини Антари, владыка-победитель!»

Крошки после ужина бережно собираются.

Рано утром Тараш и Арзакан высыпают их совам и воронам на угощенье.

Во время сильной засухи Кац Звамбая с соседом отбирают двух бычков и ведут в установленный день в Окуми.

За ними — вереница мужчин, юношей. Каждый несет чурек и вино.

Ломкац Эсванджиа тянет бычка за веревку, снимает шапку и молится богу Афи:

«Повелитель грома и молнии, владыка дождей, ливней и снегов, помилуй нас!

Зной иссушил всходы наши зеленые, солнце пожгло наши пастбища, жара и насекомые истребили скотину…

Вели же, повелитель грома и молнии, облакам двинуться ратью на небо!

Прикажи грому, владыка дождей и снегов, по небу пронестись грохотом! Вели молниям рассечь моря и небеса! Пошли ливни и дожди! Пусть ниспадут над зелеными нашими всходами! Помилуй нас, господи, и спаси!»

Все стоят коленопреклоненные и, сняв шапки, восклицают: «Аминь!»

Затем закалывают бычков. Едят шашлыки, пьют вино, поют молитвы в честь бога Афи.

Наступает пора «Ловли козы».

Этот праздник устраивался в день солнцеворота.

Кац берет в руки хлебец и заклинает: «Великие боги!..»

Со вторым хлебцем обращается к Алишкинтири, песьему богу: «Пошли мне удачу на собак, вырасти мне добрых псов!»

С третьим — к Антару, богу скотины: «Антар, милости и щедрости твои ниспошли! Из всех молящихся первым меня награди!»

…Но недолго был Тараш в плену детских грез. Разбежались древние боги. Не верит он уже ни в Антара, ни в Джаджи, ни в Мизитху, ни в Алишкинтири — песьего бога… Другие идолы заселили его капище.

Знаменитые ученые владеют теперь помыслами Тараша.

Он следует за ними по пятам, переезжая из города в город, меняя университеты. Ученые, стяжавшие мировое имя, казались ему сверхчеловеками.

Мечтал он и о славе модных писателей, благоденствовавших в собственных виллах. Но постепенно у него выработался вкус. Он изучил жизнь великих мастеров слова, влачивших свои дни в нужде и одиночестве. Он болел душой за увенчанных славой после смерти.

Затем литературу сменила музыка. С вечной жаждой Тантала скитался Тараш по концертам, мечтал стать пианистом, органистом, не пропускал ни одной оперы.

В Риме, во Флоренции, в Лувре, в Британском музее знакомился с бессмертными произведениями искусства. Восторженное изумление и благоговение вызывали они в сердце юноши. Но можно ли вечно восторгаться только чужим творчеством?

Когда дрессируют дикого сокола-гнездаря, ему зашивают веки шелковыми нитками, сажают его на левую руку и всю ночь кричат в ухо: «А-а-а-а а-а!» Так убивают в нем память о прошлом, лишая его первобытной, природной вольности, так учат его подчиняться чужому велению…

— Вот и меня… В продолжение семи лет европейские ученые, писатели, художники и музыканты долбили мне свое «а-а-а», — заключил свой рассказ Тараш. — И я очень изменился. Но все же не стал тем, кем хотели меня сделать.

Все, чему я там учился, здесь оказалось ненужным, все, что я здесь приобрел, там было лишним… Я много скитался с отцом по Европе, изучал европейский быт, языки, прессу, индустрию… Я содрогнулся: а что же делать такому малочисленному народу, как мы?.. В далекие века дальность расстояния, примитивность, вернее отсутствие средств передвижения, непреоборимость грозных сил природы делали возможным независимое существование малочисленных наций. Но когда с Запада надвигаются мощные народы — с гаубицами, аэропланами, прессой, театром, литературой… что мы можем им противопоставить?

Так раздумывал я и колебался — возвращаться ли мне домой.

Куда идти дальше! Каролина, твоя невестка, замужем за абхазцем. Она должна бы знать наш язык, придерживаться наших обычаев. Но все это ей не нужно, неинтересно. Почему? Нас мало! Было бы нас много миллионов, она сама стала бы умолять: научите вашему языку!

Тамар слушала эти слова, полные наболевшей горечи, и не знала, как его утешить.

Все, что он говорил, для нее было ново. Ей трудно было постичь остроту его боли.

В Европе перед Тарашем открывалось широкое поле деятельности. Но ведь на большом ристалище и состязающихся много!

Мать же писала тогда из Окуми:

«Лучше в собственном саду посадить дичок, чем в чужом царское яблоко».

Все больше кривулек в материнских письмах. Иногда слова оставались недописанными, в иных выпадал слог. Тараш с трудом разбирал письма матери.

«Пусть хоть ворон принесет желудь, лишь бы ему на родную землю упасть», — писала мать.

Тараш неделями носил письма матери в кармане, пока бумага не ветшала и не рассыпалась…