Зигмунд Скуинь - Кровать с золотой ножкой Страница 15

Август постоял немного, потом, вздохнув еще тяжелее прежнего, поплелся обратно в баню. И, уходя, услышал, как в комнате Элизабеты часы пробили два пополуночи.

Завтракала Элизабета отдельно, поскольку вставала поздно. Но обедать выходила к общему столу. То, что Элизабета может завести разговор о ночном происшествии, разумеется, исключалось. Но их взгляЛы непременно должны будут скреститься. Дальше в своих мыслях Август не заходил. Но именно это его и терзало — какими глазами Элизабета посмотрит на него при встрече. И какими он посмотрит на Элизабету.,

Но она смотрела на него так же, как н раньше: сосредоточенно, пристально, невозмутимо. Еще не уверившись в том окончательно. Август отводил глаза в сторону, чтобы выиграть время. Румянец, похоже, залил даже его склоненную шею. Такого оборота он не ожидал. Волнение, вместо того чтобы улечься, трлько теперь по-настоящему дало о себе знать. Неодушевленное внимание Элизабеты неожиданно всколыхнуло в нем новые чувства — озадаченность, строптивость, удивление. Впервые Август взглянул на жену брата с откровенным вызовом. Браковщица, решив, что Август собирается что-то сказать Элизабете, умолкла. Но Август, не говоря ни слова, упорно смотрел на Элизабету. Лишь теперь он поистине увидел и оценил ее красоту — высокую шею, овальный подбородок, тонко очерченные уши, густые, цвета солода волосы, прямые и слегка развернутые плечи, скорее полные, чем худые руки, большие, круглые, вздымающиеся груди и гибкую тонкую талию. С неторопливой откровенностью Август скользил по ней своим взглядом, разравнивая складки одежды, развязывая узлы, срывая кружева и расстегивая пуговицы. Тягостная тишина нависла над столом. Старая Браковщица намеревалась продолжить прерванный рассказ о дне поминовения усопших на кладбище, но, поддавшись общему настроению, лишь неловко крякнула. Август еще некоторое время смотрел на Элизабету. Между тем ее взгляд не изменился.

Только щеки побледнели, встрепенулись ноздри, а прямая, прилепившаяся к стулу спина подрагивала будто от озноба.

Подоспела жатва. Август неотступно думал о Элизабете, по она как будто затерялась в хуторских полях, в разливах ржи, пшеницы, ячменя, в овсах. Вечерами он в изнеможении валился на кровать, а в ушах по-прежнему навязчиво и сухо вжикала коса, повизгивал точильный брусок. Бесчувственной колодой засыпал Август тяжелым, беспробудным сном, а чуть свет опять бывал на ногах. Затем пришла пора молотильной толоки. С семи окрестных хуторов созванные помочане насилу управились с преобильным урожаем, а все завершилось пиром по случаю обмолота. С языческой жадностью пили пиво, плясали и пели. Водоворот веселья мало-помалу раскручивал Августа, как раскручивается мельничный маховик. Но в разгар веселья он вздрогнул, застыл на месте: в ночной темноте меж колодцем и коровником забелело платье Элизабеты. Августу захотелось узнать, куда она пошла. Усадьбу теперь обступали сжатые опустевшие поля. И хотя Элизабета вроде бы отдалялась, она не исчезла и даже не уменьшилась. Небо по-осеннему низко придвинулось к земле? и в ярком блеске звезд Элизабета время от времени оглядывалась.

Август провел рукой по лицу, протер глаза. Что за чертовщина — у колодца стояла Мария Дренмач. Да и оттуда, где он стоял, сжатые поля вообще не видны. В голове явно что-то не в порядке, скорее всего от бешеной работы последних недель, крепкого пива и куцего сна. Он поднял руки, они пахли зерном и потом. Он и сам превратился в зерно, полова и пыль обволокли тело чем-то вроде корочки. Удастся ли смыть ее водой и мылом или придется сдирать, как обдирают зерна в мельничных поставах.

Август толком не помнил, как он опять очутился в саду под окном Элизабеты. Тьма беспросветная. В ушах стрекотанье кузнечиков, звон крови в висках, будто он пробежался с мешком зерна за плечами. Аромата маттиол на этот раз не почувствовал, горячий запах пота, казалось, плыл от отавы, из лиственной чащи деревьев. Темнота воронкой затягивала в себя ночь, переливая ее в Августа. И у ночи были его очертания. Он ничего не ощущал, кроме тяжести собственного тела, но ощущение нависло кошмаром, и от него не терпелось избавиться.

Август сбросил одежду в предбаннике. В большом котле должна быть холодная вода. Нащупал корец и, привычным движением сдвинув крышку из неструганых досок, окатил себя раз, другой, так что дух захватило, и, пока со звоном стекала с него вода, еще не открыв глаза, не прочистив уши, левой рукой убирая со лба мокрые волосы, Август скорее догадался, чем почувствовал, что в бане он не один. Расползлись по телу запоздалые мурашки, и Август, щупая ладонью темноту, шагнул вперед. Он не ошибся. Чья-то рука коснулась его, отпрянула, опять потянулась.

К тому времени, когда забрезжило утро и Элизабета, вновь облачившись в белое платье, ушла от него садом, такая величавая, нарядная, что даже казалось, над головой у нее плывет неразлучный светлый зонтик, — Август изведал много нового, но до сути вещей так и не добрался. Разочарован он не был нисколько, подобные глупости на ум не приходили. Однако и счастья не ощутил. Смущало, что на такой поступок Элизабета решилась скорее из злости, чем по любви. Злости, быть может, потому что не силой он ее взял, а самой Элизабете, истомившейся от тоски и желания, пришлось сделать первый шаг, это унижало ее гордость, ранило самолюбие, но и бороться с собой уже не хватало сил. Потому в ее ласках мешались беспамятство и злоба, ожесточение и покорность. Временами казалось, она хочет, чтобы Август делал ей больно; оттого, должно быть, больно делала ему, гневно всхлипывая, дрожа от возбуждения.

Они расстались, не сказав друг другу ни слова. За обедом Элизабета сидела на обычном месте и смотрела на него своим обычным взглядом. Август тоже вел себя так, будто ничего не случилось. Чему сам немало удивился. Впрочем, отоспавшись на сеновале, помывшись и сменив белье, он не вполне был уверен, что все отложившееся в памяти — то перемежаясь с бредом, то возникая в мельчайших подробностях — произошло на самом деле. Хотя теперь Элизабета влекла его к себе больше, чем когда-либо, Август подумал, что так оно, пожалуй, лучше — все выбросить из головы и жить как раньше.

А неделю спустя они снова встретились в бане. Женщины мылись в первую очередь — Элизабете случилось задержаться, Августу случилось раньше прийти.

Так продолжалось до возвращения Ноаса. Наедине онн не говорили друг другу ни слова. Но тогда Август спросил Элизабету:

— Дальше-то как?

— Никак, — ответила Элизабета. — Я перед ним виновата не более, чем он передо мной.

Август решил не встречаться с Элизабетой. Но и после отплытия Ноаса встречался с ней еще раз десять. На следующий год у Элизабеты родился Якаб Эрнест.

Август с кривой усмешкой поглядывал на сверкавший золотом капитанский мундир Ноаса. Ему почему-то казалось, что таким мундиром брат обзавелся главным образом ради него, не столько даже чтоб покрасоваться, а чтоб постоянно колоть ему глаза своим превосходством по части денег и власти. В этом броском, показном, ребячески наивном одеянии Август видел воплощение всего того чуждого, странного в характере брата, что возводило между ниИлн преграду. Впрочем, не одному Ноасу можно было бросить упрек за отрыв от земли, за картежный азарт, готовность ради выигрыша заложить отца с матерью. В последнее время этим болели многие. Правда, Ноас шел впереди, задавал тон. Но Август был убежден, не от него пошли бациллы. Брат сам заразился. Бациллами этими был зачумлен весь молодой, неслыханно быстро растущий город, и нелегко было понять, какие корни питали его лихорадочный рост. Новая заповедь «деньги плодят деньги» все перевернула вверх ногами. Такие слова, как «обрабатывать», «рыбачить», «выхаживать», «трудиться» почти исчезли из разговорного обихода. Говорили о выгодных сделках, надежной ренте, логоворах. и контрактах, о том, что надо что-то провернуть, учредить. Сравнительно легко дававшиеся деньги с такой же легкостью таяли в шумных, размашистых пиршествах и нескончаемых тяжбах; друг на друга подавали в суд, на пересуд, допекали соседа и ближнего, ни в чем не давая поблажки. Днем главная улица пестрела множеством невесть откуда явившихся искателей счастья. По ночам галдели, дебоширили пьяницы, били в домах стекла. Боль и горечь доставлял этот новый город Августу. Разрастание заразы он с грустью отмечал всякий раз, появляясь в Зунте. Ему казалось, он заблудился: вокруг чужие, алчные лица, праздные люди, готовые хватать все, что под руку попадется, пустая бессмысленная суета.

Поэтому Август от души радовался, обнаружив в Якабе Эрнесте тягу к земле. Это и было для него доказательство, что Якаб Эрнест его сын. Природные наклонности Якаба Эрнеста служили тому более весомым подтверждением, чем то, что он появился на свет с его, Августа, легкой горбинкой на носу и карим крапом в голубых газах. Трезво поразмыслив, Август пришел к выводу, что у него нет малейших оснований связывать надежды с будущим Якаба Эрнеста, и все же при постоянной их близости Август частенько терял голову, совершая опрометчивые поступки. Поскольку он все еще любил Элизабету, ничего иного не оставалось, как тешить себя обманом — сначала хозяйство на ноги поставлю, а там посмотрим, как жизнь повернется.