Борис Бурлак - Смена караулов Страница 15

Утро выдалось хмурым: наволочь в небе — наволочь на душе.

Двориков явился на работу раньше всех: в тресте никого, кроме уборщицы, не было. Он заглянул в пустой кабинет Горского, неловко потоптался на пороге и хотел уже захлопнуть дверь, как затрезвонили сразу два телефона из той полдюжины, что занимала всю левую часть длинного стола управляющего. Звонили секретарь горкома и Юрий Воеводин. «Подожди минутку, — сказал Двориков Воеводину и ответил Нечаеву: — Слушаю вас, Ярослав Николаевич». В горкоме были недовольны тем, что обе школы все еще не сданы, хотя приближается сентябрь. Двориков назвал несколько уважительных причин и тем навлек на себя двойное недовольство Нечаева. Тот в сердцах напомнил главному инженеру, что Горский лично пообещал закончить к осени не только школы, но и детскую поликлинику. «Раз Платон Ефремович дал слово, то, следовательно, непременно выполнит, — миролюбиво сказал Двориков и глянул в распахнутую дверь — на пороге стоял сам управляющий. — Платон Ефремович как раз вошел. Будете говорить?.. Хорошо, я доложу Платону Ефремовичу»… И взял другую трубку. Но вместо зычного голоса Юрия Воеводина он услышал короткие гудки: каков характерец, не может потерпеть, пока до наго дойдет очередь!

Платон снял легкий плащ, сел за свой громоздкий стол, учтиво освобожденный Двориковым, который в нескольких словах передал ему содержание разговора с Нечаевым.

— Итак, Владимирыч, придется, видно, штурмовать, ничего не поделаешь.

— Успеем ли за неделю?

— Я вчера был там. Кстати, если бы сантехники не подвели, мы, конечно, сдали бы вовремя эти «коробочки». Надо ввести для отделочников вторую, ночную смену. Прошу вас, возглавьте эту операцию, больше какому.

— Хорошо, — сказал главный инженер, подумав со скрытым раздражением: «Держит меня на побегушках, словно практиканта».

— Что это у вас такой кислый вид?

— Разве?

— Я в ваши годы редко унывал.

— Невелика между нами разница, Платон Ефремович.

— Конечно, в середине жизни десяток лет мало значит, однако теперь, на ее исходе, дает о себе знать.

— Так я поеду на площадки, Платон Ефремович, не буду терять времени.

— Звоните, если что, Виталий Владимирович. Действуйте смело. Штурм есть штурм.

— Нечаев посулил помочь людьми, грузовиками для счистки территории обеих школ.

— Не отказывайтесь, берите все, как-нибудь сочтемся, — сказал Платон.

Он был сегодня странно возбужден. Не зная причины, Двориков позавидовал его энергии не по годам. Но именно сегодня Платон переживал самый трудный, самый противоречивый день в своей жизни: он получил наконец письмо от Ульяны и никак не мог привыкнуть к мысли, что Уля-Улюшка жива, что у нее взрослая дочь, — его же дочь! — которая ударилась в науку, и что живут они вдвоем на Кавказе без малого полтора десятилетия. Все его житейские координаты вдруг сместились — Платон вроде бы утратил обычную ориентировку во времени. Он пребывал сейчас в состоянии той душевной неопределенности, когда мог принять любое опрометчивое решение. Однако Платон понимал, что надо остыть, собраться с мыслями. И чем настойчивее он пытался это делать, тем рассеяннее думал обо всем сразу. Одно спасение — работать, работать круглые сутки напролет, пока не свалишься от дьявольской усталости.

ГЛАВА 7

Военные дымы дольше всего не выветриваются из женских судеб.

Застоявшаяся горечь этих дымов, кажется, все еще в воздухе, которым дышишь, хотя черные следы войны на земле давно заросли буйным разнотравьем, села и города наново отстроены краше прежних, да и старые пойменные леса, изреженные артогнем береговых плацдармов, ярко зеленеют дружным молодым подлеском.

С течением времени глуше и глуше доносится ступенчатое эхо былых сражений, и теперь уже сами фронтовики частенько соединяют отдельные атаки и контратаки в масштабные, знаменитые баталии. Но вдовья память старательно расщепляет время на отдельные месяцы, недели, дни, высвеченные прошлым мимолетным счастьем, которое дотла сгорело в коротких замыканиях бесчисленных боев. Именно женщины — средоточие народной боли — до конца хранят в своей душе поименный солдатский список: для них нет и не может быть ни одного Неизвестного солдата.

Ульяна Порошина отчетливо видела то дымное всхолмленное поле близ мадьярского хутора Вереб, где Платон кинулся встречь немецким «титрам» и, споткнувшись на взрывной волне, пополз среди воронок наперехват головному танку. Это ее последнее видение в ту зимнюю слякотную ночь с годами становилось предельно четким и контрастным. А дальше ничего уже и не было. Ульяна трудно, день за днем, мысленно возвращалась из-под Будапешта на Кубань, где она встретилась с Платоном. Потом снова шла на запад, но уже летучим шагом, потому что рядом с ней вышагивал ее неунывающий Платон. Туда и обратно, туда и обратно… Так и странствовала она многие годы по фронтовым дорогам, изученным памятью до каждого малого извива. Любила «приостанавливаться» на государственной границе, где они с Платоном решили соединить свои судьбы. Произошло это на Дунае, недалеко от Измаила. Весь левый берег был запружен войсками Третьего Украинского фронта, которые с утра до вечера нетерпеливо ждали, когда саперы наведут понтонный мост. Какой это был чудный вечер! Пели русские и украинские песни. За ужином Платон обнес солдат добрым вином из бессарабских подвалов. Бойцы, в свою очередь, угощали его и Ульяну спелым виноградом, грушами. В сторонке неистово играли «Катюшу» скрипачи-бородачи из цыганского кочующего табора, что увязался за батальоном от днестровского лимана. Только в полночь дошла наконец очередь переправляться. Торжественно вступили на румынскую землю и помчались на трофейных «штейерах» на юг. Батальонный аккордеонист сидел рядом с ними, Платоном и Ульяной, и с упоением играл старинный вальс «Дунайские волны». А позади бесконечной вереницей растянулись сотни, тысячи автомобилей с зажженными фарами: после Кишинева ни одного немецкого бомбардировщика не появлялось в небе. Ульяна то и дело оглядывалась назад — наверное, ни у кого и никогда не было такого  с в а д е б н о г о  п о е з д а. И Ульяне казалось, что вот и отгремела, кончилась война… Разве могла она знать тогда, что впереди еще смертные бои в Восточной Сербии, штурм Белграда, окружение Будапешта, ни с чем не сравнимое танковое пекло Балатона, которое будет полыхать без малого сто дней и сто ночей, до следующей весны, облюбованной историей для окончательной победы…

Душевные раны оттого еще не заживают слишком долго, что их может разбередить любая радость, тем более нечаянная. Когда недавно Ульяну вызвали в горвоенкомат и объявили, что она, бывшая радистка саперного батальона, награждена орденом Красной Звезды за спасение на поле боя офицера, Ульяна растерялась. «Это какая-нибудь ошибка», — сказала она. Военком грустно улыбнулся: «Все проверено и перепроверено, Ульяна Матвеевна. Вы были награждены боевым орденом весной сорок пятого года, но вас никак не могли найти». Он тепло поздравил ее, вручил орден в присутствии офицеров городского комиссариата и пожелал крепкого здоровья.

Она вышла на улицу, хотела было идти домой, но, вспомнив, что дочь вернется с работы не раньше пяти часов вечера, пошла к морю. Над городом жарко сияло полуденное солнце, которое что-то очень уж расщедрилось, и — ни малейшего ветерка на подковообразной набережной. Город ветров наслаждался необыкновенным покоем, обласканный на редкость тихим Каспийским морем.

Ульяна выбрала пустую скамейку в боковой аллее, достала из сумки новенькую орденскую книжку, все еще сомневаясь — не ошибка ли это. Убедившись в правильности каллиграфической записи, устало откинулась на пологую спинку скамьи и глубоко задумалась…

Кто же мог представить ее к ордену? В батальоне никого из офицеров, кажется, и не уцелело, сам Платон сложил голову в Венгрии…

И она опять мысленно вернулась на мадьярский хутор. Ульяна потеряла Платона из виду в тот момент, когда прямым попаданием снаряда разбило «виллис» и был намертво сражен Вася, такой славный паренек — шофер командирского автомобиля. Странно, ни один осколок не задел тогда ее, Ульяну, не успевшую вскочить на машину. (Впрочем, на фронте всякое случалось: иной раз люди погибали от какого-нибудь одиночного разрыва вдалеке и бывало, что оставались невредимыми под сплошным веером осколков.) Кто-то из артиллеристов, пробегавших мимо, крикнул: «Чего раздумываешь? Айда на хутор!» Она побежала вслед за ним, поняв, что немецкие танки вырвались на огневые позиции дивизиона. Вдруг артиллерист неловко ткнулся ничком на проталине. Она бросилась к нему, чтобы сделать перевязку, — он был мертв. Едва Ульяна добралась до крайнего домика, освещенного заревом ближнего пожара, как увидела на дороге офицера, пытавшегося встать на ноги. Она подбежала, помогла ему подняться и узнала того самого полковника в солдатской ушанке, который сегодня встретил саперов в полукилометре от хутора и попросил Платона задержать немцев на полчаса. Он тоже узнал ее. Немецкие танки тем временем надвигались ходкой, ветреной грозой. Ульяна с большим трудом повела раненого полковника, грузно опиравшегося на ее плечо, к воротам крайнего домика. С минуту они посидели на лавочке под окном, чтобы немного отдышаться. Подумав, она решилась (другого выхода но было): громко, требовательно постучала в темное окно. Никакого ответа. Тогда она в отчаянии принялась барабанить по стеклу. Наконец калитку распахнул старик мадьяр. Она молча, одними глазами показала на своего спутника. Неизвестно, что тронуло старого крестьянина — мученический вид раненого или жалкий вид его спутницы, беспомощной девчонки, — однако он помог им войти во двор.